Зеркальный вор

— Я никогда не был на войне, — говорит Контарини. — Как и многие из моих ровесников-сенаторов, я достиг совершеннолетия в мирный период нашей истории. И мы с коллегами, по идее, должны благодарить за это судьбу. Однако вместо благодарности мы испытываем зависть. Мы каждый день встречаем мужчин помоложе — в том числе наших сыновей и племянников, — которые самолично ощутили вкус победы при Лепанто и которые всегда могут ответить на наши стариковские поучения простым и коротким: «Я был там!» И мы умолкаем, вздыхая и размышляя о лаврах, которые и мы могли бы снискать, улыбнись нам судьба так, как она улыбнулась им. Война представляется нам закаляющим горнилом, через которое необходимо пройти на пути к славе. Но это не так. Война — это ужас и опустошение, результат грубейших ошибок облаченных в бархат государственных мужей вроде меня, и непростительно глупо завидовать людям, соприкоснувшимся с ней вживую.

— Вы судите себя слишком строго, сенатор, — говорит Гривано. — Если бы войны не приносили славу, они бы все давно уже прекратились.

— Спору нет, в войнах можно найти славу. А если она там не нашлась, ее можно добавить задним числом. Такие добавления задним числом у нас в порядке вещей. Увидев новые картины во Дворце дожей — одну из них написал бедняга Франческо, — вы сможете убедиться, что и я поучаствовал в этом малопочтенном занятии. Создание должного imago urbis[18], как сказал бы все тот же флорентийский канцелярист. Но сегодня, сидя в темной комнате и слушая неуклюжий панегирик синьора делла Порты, я вдруг понял, насколько фальшивыми и тлетворными должны казаться его славословия тем, кто видел битвы воочию, а не в развлекательных инсценировках. Боже правый, эта его поэма! Ну разве не странно, что мы спустя века все еще воспеваем этого старого слепого дожа-крестоносца, который вел войну против своих же христианских собратьев и призрак которого теперь волей-неволей сопровождает полчища нехристей, уже готовых подступить к нашим стенам? Однако поэты и художники снова и снова выдергивают этот образ из мозаики давних времен и проносят по всей нашей истории, превращая его в символ воинской доблести Республики. Идеализированный и выхолощенный, он стал зеркалом, отражающим наше величие. Со временем то же самое произойдет и с Брагадином. И с Лепанто. Возможно, это происходит уже сейчас.

— В Болонье я часто слышал эти два имени, — говорит Гривано. — Там они слетали с уст сплошь и рядом, легко и бездумно. Но в этом городе они, скорее, окружены молчанием, — похоже, люди стараются вообще не поминать их без особой необходимости. Признаюсь, это сбивает меня с толку.

Сенатор качает головой:

— Я надеялся, Веттор, что вы встретите здесь более теплый прием, в полной мере ощутив людскую признательность и благодарность. Но мне стоило немалых усилий обеспечить даже те скромные знаки внимания, которые были вам оказаны.

— Я нисколько не разочарован тем, как меня здесь приняли, сенатор. Я только хотел сказать…

— …что вы удивлены. И вас можно понять. А объясняется все очень просто. Если бы ваша галера не была захвачена турками или если бы вы вернулись в город с останками Брагадина всего через год после Лепанто, то у вас были бы все шансы породниться с одной из знатнейших семей, а ваши сыновья впоследствии могли бы претендовать на пост дожа. Но так уж вышло, что за время вашего пленения Республика заключила с султаном сепаратный мир, отказавшись от притязаний на Кипр. Потом старый султан умер, а его преемник дал нам кое-какие торговые льготы. Так что сегодня останки Брагадина, которые вы спасли с риском для жизни, служат лишь напоминанием о том, что он страдал и умер напрасно. Более того, для дипломатов вроде меня Лепанто стало неудобной темой, которую лучше оставить в прошлом. Республике эта победа не принесла ничего, кроме суетной славы и множества трупов ее граждан, — так стоило ли ради такого сражаться? Оставим Лепанто поэтам и художникам, пусть себе тешатся… Кстати, до вас дошли известия о Полидоро? Вы ведь помните Полидоро?

Это имя Гривано не слышал уже много лет, и его тело реагирует быстрее, чем мозг: за несколько мгновений, которые уходят на то, чтобы вспомнить, руки и ноги успевают оцепенеть от страха.

— Да, конечно же, — говорит он. — Человек, выкравший останки Брагадина из турецкого арсенала. Он передал их мне перед побегом, а я потом вручил их послу в Галате.

— Полидоро также сбежал. Вы этого не знали? Турки его схватили и подвергли жестоким пыткам, но через несколько недель он как-то сумел выбраться на свободу. Сейчас он живет в Вероне, его родном городе. Несколько лет назад он попросил у сената ежемесячное пособие в размере шестнадцати дукатов, обосновав это своим «героизмом на службе Республике». Сенат урезал эту сумму до пяти дукатов.

Сенатор внимательно следит за Гривано. Тот пожимает плечами.

— Я знал Полидоро лишь как две руки, передавшие мне в темноте сверток, — говорит он.