Зеркальный вор

— От Десяти я получил лишь обтекаемый, ничего не значащий ответ. Так уж водится, что они никогда ничего не отрицают. Авторитет Совета десяти зиждется на широко распространенном убеждении, будто у них повсюду есть глаза и уши. Отрицательный ответ на подобный запрос может быть истолкован как признак слабой осведомленности, что для них недопустимо. Посему подоплека этой истории остается за семью печатями, а загадка утерянных снов и нарушенной памяти Франческо может быть ведома только…

Контарини умолкает и со смехом похлопывает Гривано по руке.

— Я хотел сказать, что это может быть ведомо только Сомнусу и трем его сыновьям. Но вы-то как раз в дружеских отношениях с этим крылатым богом, не правда ли, дотторе? Я сужу по тому, как быстро вы вернули мне его благосклонность.

Сенатор пытается уйти от темы — и весьма неуклюже, что для него не характерно, — однако Гривано не в том положении, чтобы проявлять настойчивость. Вместо этого он выдавливает из себя вежливый смешок.

— Вы мне льстите, сенатор, — говорит он. — Я был счастлив оказать вам услугу в столь незначительном деле.

— Для человека, который месяцами не мог нормально уснуть, оно очень даже значительно, — возражает сенатор и жестом указывает на угловую дверь, из которой сам недавно вышел. — Не желаете пройти в мою библиотеку? Там сейчас ужасный беспорядок, но я могу вам устроить хотя бы ознакомительную экскурсию. И если вам попадется что-то, могущее быть полезным в ваших занятиях, только скажите.

— Вы слишком добры, сенатор, — говорит Гривано, — но я бы не хотел злоупотреблять вашим…

Однако сенатор уже исчезает за дверью, не оставляя Гривано иного выбора, кроме как последовать за ним. Когда он переступает порог библиотеки, голос Контарини звучит уже из ее глубин.

— Меня порядком озадачивает одна вещь, — говорит он. — Может, вы мне ее проясните, дотторе? То ли это побочный эффект от вина из первоцвета, то ли просто следствие долгого бессонного периода, но в последние ночи мне снятся необычайно живые и яркие сны…

На несколько секунд Гривано замирает в дверном проеме, потрясенный открывшимся его взору изобилием. Это помещение больше гостиной, которую он только что покинул, но оно до такой степени забито книжными сокровищами, что кажется тесным, как кладовка. Сначала возникает впечатление, что стены и перегородки здесь целиком состоят из бумаги и переплетной кожи: тут и новые, сравнительно небольшие издания, и тяжелые старинные фолианты, и еще более древние рукописи, где-то уложенные стопками, а где-то расставленные вертикально корешками наружу, на современный манер, — и ни одна книга не прикована цепью. Только приглядевшись внимательнее, он замечает узкие торцы дубовых стоек и полок, которые пересекают, обрамляют и фиксируют эти литературные нагромождения. Оставшееся пространство между шкафами заполняют чертежи, схемы и эскизы инженеров и архитекторов, разложенные на простых дощатых подставках. Гривано пробегает взглядом по уже воплощенным в жизнь или пока еще только воображаемым конструкциям на однообразно-белом бумажном ландшафте, пока не обнаруживает знакомые очертания: четкий симметричный фасад совсем недавно завершенной церкви Спасителя.

Голова идет кругом при мысли, что фантастический белый храм на Джудекке когда-то был всего лишь вот этим: линиями на бумаге, идеей, формирующейся в чьей-то голове. То же самое можно сказать о дворце, в котором он сейчас находится, о каждой из книг на полках вокруг, о черной лодке, привезшей его сюда, и о городе в целом: все это постепенно рождалось в тысячах голов на протяжении многих столетий. Так и авантюра с похищением зеркальных секретов, втянувшая в свою орбиту Гривано, зародилась однажды в изобретательном мозгу хасеки-султан. Так и смерть бедняги Верцелина, ставшая побочным результатом уже собственных махинаций Гривано. Так и любая вещь под этим солнцем, равно никчемная или великая, — ибо все это началось с одной идеи, зародившейся во Всевышнем сознании.

Очень кстати обнаружив перед собой тяжелое кресло орехового дерева, украшенное изящной резьбой, Гривано хватается за спинку, чтобы восстановить равновесие, а затем обходит его и опускается на сиденье. К тому времени Контарини уже расположился за массивным письменным столом и перекладывает с места на место разбросанные по нему бумаги, продолжая говорить: