Зеркальный вор

Гривано замирает, полуобернувшись.

— Моей белены? — удивленно бормочет он.

— Да. В вашем врачебном наборе обнаружилось большое количество листьев двухлетней черной белены. Прямо скажем, пугающее количество. Я решил, что будет непрактично путешествовать с засушенными растениями. Лучше сделать из них экстракт, который гораздо удобнее перевозить в багаже. Процесс еще продолжается, а по его завершении я помещу экстракт в сосуд и присовокуплю его к остальным вашим вещам.

— Моим вещам?

— Я о врачебном наборе. А также о большом дорожном сундуке. Когда они вам понадобятся, вы найдете их в кладовой на первом этаже. Или, если хотите, я велю перенести их в вашу комнату.

И вновь холодок пробегает по спине Гривано.

— Когда были доставлены мои вещи? — спрашивает он.

— Точно сказать не могу. Слуга обнаружил их у водных ворот прошлым вечером, сразу после захода солнца. Я решил, что их прислали вы, разве не так?

Гривано хмурит брови, но мышцы его лица настолько ослабли, что не могут удерживать выражение. Вместо этого он улыбается — пустой и бессмысленной улыбкой, как у мертвецки пьяного человека.

— Да, — говорит он. — Похоже, все так и было.

В полутемном помещении кухни Гривано находит сальную свечу и зажигает ее от головешки из очага: бараний жир с шипением чадит, свет расползается по комнате. Количество хлеба, сыра и яблок на оставленном служанкой подносе сильно уменьшилось: Обиццо поужинал и удалился. Кучка железных опилок все еще загрязняет стол, отбрасывая небольшую тень.

В ответ на тихий троекратный стук из комнаты Перрины доносится ее голос, но слов не разобрать: это может быть как приглашение войти, так и просьба оставить ее в покое. Гривано пробует ручку. Дверь открывается.

Воздух в комнате густой, стесненный закрытыми окнами, пропитанный давно забытыми домашними запахами. Гривано с полузакрытыми глазами стоит в дверном проеме, воссоздавая в памяти комнаты и коридоры большого дома в Никосии — незнакомого этой родившейся слишком поздно девушке — и постепенно привыкая к темноте.

Перрина медленно и по частям, как привидение, возникает из-под коричневого шерстяного одеяла: сначала белая обнаженная рука, потом стриженая голова. В молчании она наблюдает за тем, как Гривано затворяет дверь и зажигает две обнаруженные на сундуке свечи.

Рядом с ее кроватью стоит стул; Гривано подходит, опускается на него и ставит одну из свечей на полочку, прикрепленную к кроватному столбику. Перрина сдвигается к изголовью, садится и берет его за руку.

— Как ваше здоровье? — спрашивает она.

Голос у нее хрипловатый после сна. На подушке осталась вмятина — отпечаток ее щеки.

— Я выжил, синьорина, — говорит Гривано.

Она улыбается.

— Я в огромном долгу перед вами, — говорит он. — Вы должны это знать. Я по глупости поставил себя в опасное положение, и вы были ранены, когда меня выручали. Осознание этого лежит на мне тяжким грузом.

— Я не так уж сильно пострадала, дотторе. Тристан вам, наверное, уже сообщил.

— Да, — говорит Гривано. — Могу я взглянуть?

Ее большие глаза становятся еще больше в полумраке. Она не отвечает и не двигается. Ветер гремит ставнями. Огонек свечи колеблется и мерцает.

Гривано берется за край одеяла.

— Удар пришелся по этому боку, не так ли?

Она кивает.

Гривано приподнимает край одеяла ровно настолько, чтобы увидеть бледную полосу тела под ним. На припухлости немногим ниже частично открывшейся груди темнеет фиолетовый полумесяц. Попади палица еще ниже и не вскользь, Перрина была бы мертва. А так эта рана перестанет ее беспокоить уже к следующему воскресенью. В кои-то веки Фортуна расщедрилась на улыбку.

Он поднимает одеяло чуть выше, подвигает свечу к самому краю полки и щурится, разглядывая рану. Перрина быстрым нетерпеливым движением выдергивает край материи из его все еще слабых пальцев и откидывает одеяло в сторону, обнажая свое тело вплоть до коленей.

Гривано замирает. Его слух обостряется до почти болезненных пределов: сочетание шума ветра, плеска воды, отдаленных голосов, легких скрипов и потрескиваний в конструкциях здания приводит его на грань обморока.

— Сделайте глубокий вдох, — говорит он, обращаясь в равной мере к девушке и к самому себе. — Дышите так глубоко, как только можете.

Она дышит, морщась при расширении грудной клетки, однако не кашляет и не вскрикивает от боли: значит, ребра не сломаны. У нее широкие, чуть покатые плечи — почти такие же, как были у Дольфино. Или нет? После стольких лет старательного забывания ему трудно быть уверенным. В комнате довольно прохладно, и овальные ареолы ее сосков сморщиваются, а сами соски твердеют. Руки начинают покрываться гусиной кожей. Гривано перегибается через ее колени и, дотянувшись до одеяла, накрывает девушку.

— При заботливом уходе дотторе де Ниша вы быстро поправитесь, — говорит он. — В этом я совершенно уверен.

Перрина опускает глаза и расправляет одеяло на своих бедрах.

— Мы уезжаем из города, — говорит она. — Отправляемся в Амстердам. Должны отплыть следующей ночью. Тристан вам сказал?

— Да, мы с ним об этом говорили.