Зеркало для героев

Я тут же умер — порвалась пуповина, связывавшая меня с миром и с моим телом, пошла бешено разматываться, как нить с уроненного клубка. Я следил за нитью, перестав осознавать, что было что-либо еще. Больше ничего и не было. Но нить вдруг замерла, начала наматываться обратно, а потом вспыхнула и сгорела вместе с клубком, пепел разнес ветер, утренний ветер над башней Футхилла — я был ею, я чувствовал каждый камень, я был большим очагом в кухне, где сонная девочка-прислужница набивала в запал лучину, зевая во весь рот, я был большой балкой в конюшне, на которой спали голуби, нежась в лошадином тепле и запахе навоза. Я был потолком крыла для слуг — дворецкий крался вдоль стены из каморки поварихи, черноволосая служанка плакала в подушку, я не знал, о чем. В мой подвал спускался дворецкий виконта, а сам он спал, разметавшись по кровати, и лицо у него во сне было совершенно детское, темный локон прилип к вспотевшему лбу, а под плохо отмытыми ногтями запекалась моя кровь. Я видел, как Уильям Даррен шипит на дворецкого, топает, дает ему пощечину, а тот стоит, как каменный, будто не человек он, а оживший каменный голем на службе у порочного колдуна. Старик накрыл мое тело — маленькое, белое, раскинутое на кресте — каким-то плащом и отвернулся. Лакей без труда вытянул гвозди концом молотка, поднял труп и понес за стариком — через тайную дверь в углу подвала, через сад, к маленькой часовне. Спиной своего человеческого тела я чувствовал ледяную гладкость каменного саркофага, в который меня положили — но своим новым, огромным телом я дышал облаками, поднимался высокими стенами, чувствовал первые лучи встающего над горизонтом солнца — розового, бессмертного, дарующего тепло свое праведным и неправедным.

Ночью был шторм, ветер давил на башню, и в одной из поперечных балок я вдруг ощутил трещину, неприятную, как ссадина на коленке. С третьей попытки я ее зарастил — поняв структуру дерева и заставив его вспомнить, как оно было живым, встряхивало листьями, поднимало по жестким жилам густую липкую дубовую кровь. С камнем было сложнее, я учился заращивать его несколько месяцев. Я стал Футхиллом, я наблюдал за жизнью его обитателей — они приходили, уходили, плакали, смеялись, слуги влюблялись друг в друга и плели интриги, к Даррену приезжали гости — исключительно мужчины. Старик разговаривал со мною, называя меня «мальчик» — он не чувствовал моего присутствия, но пару раз ходил смотреть на мое человеческое тело в склепе часовни, оно не разлагалось, и Даррен видел в этом подтверждение, что его «раб лампы» все еще здесь. Когда он бывал пьян, он плакал и просил у меня прощения, гладил стены руками, путано что-то объяснял, рассказывал истории о своих путешествиях, о сибирских снегах, африканских песках, огромных влажных звездах южных морей. Слуги шептались, что он сходит с ума.

Декабрьской ночью в своей маленькой, пропахшей лавандой и нюхательными солями комнате умерла экономка — ей не было еще и пятидесяти, она ложилась спать, помолясь и тихо улыбаясь, но ночью, толком не проснувшись, захрипела, схватилась за грудь, поднялась, но тут же упала лицом в домотканый коврик, привезенный ей из Корнуэла смешливой рыжей племянницей, несколько раз дернулась и затихла. В момент ее смерти я почувствовал как энергия, покинув ее тело, прошла по моим каменным, деревянным, мраморным жилам, напитала меня, сделала сильнее. Я стал еще сильнее, когда лошадь лягнула в голову нового конюха — он не знал, что та боялась запаха чеснока. Когда один из особых гостей Даррена пьяным упал с лестницы и сломал себе шею, силы во мне стало столько, что я сумел открыть глаза — свои человеческие мертвые глаза, впервые за три года. Видеть было наслаждением, как и двигаться, и трогать предметы. Мертвый я был силен и быстр, а в Футхилле — почти вездесущ. Когда Александр Сен-Джон приехал со своим лакеем в тяжелой зимней карете и велел конюху не трогать багаж, я был готов.

Мальчик был куда младше меня, одет в рванье, бос на одну ногу, пах гарью и тухлой капустой — виконт прихватил бродяжку с уединенной обочины на окраине Лондона.

— Пжалста, пжалста, отпустите, добрый сэр, добрый… — он захлебнулся ужасом, когда увидел крест и гвозди, но тут виконт снова забил ему рот кляпом, и он только хрипел, мертвенно бледный под грязью на коже.

Я встал из саркофага, тенью пересек сад, тайная дверь была открыта — ведь я был и дверью, факел сам лег в мою холодную руку.

— Я покажу вам дорогу в Солсбери, сэр, — сказал я хрипло. Виконт повернулся, уронил молоток, закричал. Я шел за ним, поджигая его одежду. Горя, он бросился по лестнице, ничего не видя, упал, покатился вниз. Я развязал мальчишку, вытащил кляп, хлопнул его по щеке.

— Беги, — сказал я, показывая на дверь. Он побежал, дико оглядываясь на меня — голого, с обескровленными ранами по всему телу, с факелом в пробитых гвоздями руках.