Зеркало для героя

— На то и война. Вот пишут: в Турции греки разгромили кемалистов… Что нам гадать о завтра? Завтра кемалисты побьют греков, они все-таки воюют на своей земле… Не будем гадать. Если бы вы с вашим Пинусом не отправляли зерно за границу… — Деркулов не договорил, но дал понять, что нечего надеяться.

«Бежать? — подумала Нина. — Судакова все равно не воскресить… оставлю Манько стекло и бязь… Только бы до Севастополя добраться, там я покажу!»

— Вы много шпионов поймали? Я похожа на шпионку? — спросила насмешливо она.

— Какая там шпионка, — отмахнулся Деркулов. — Вы не шпионка, а просто… непатриотка. Лучше быть самым примитивным шпионом, который цепляет Георгиевский крест на анненскую ленту, чем непатриотом вроде вас.

Он не лукавил, в глазах не таилось никакой игры. Это были глаза алексеевцев из новороссийского патруля.

«В Севастополь! — решила Нина. — Какая я дура, поверила Кривошеину. Надеялась на здравый смысл. Нету никакого здравого смысла. Ни торговли, ни мирных интересов — ничего нету».

— Почему же Георгий вдруг на анненскую ленту? — спросила она. — Это признак идиотизма?

— Будьте здоровы, Нина Петровна, — ответил Деркулов и повернулся, чтобы уйти.

— Черт с вами! — сказала Нина. — Расследуйте! Держите меня под арестом! Я подожду, пока до вас не дойдет, что по-старому больше нельзя.

Деркулов повел плечами и зашагал к воротам, не обернувшись. Сперва он помахивал правой рукой, в которой держал фуражку, ударяя ею над желтыми пуговицами пижмы, потом надел фуражку — и Нина перестала на него смотреть.

«Сегодня же, — подумала она. — Манько поможет… На любой шхуне!»

Вернулась к могиле. Пауль ярко сверкнул глазами в сторону ушедшего контрразведчика.

— Надо помянуть полковника, — сказала она подчеркнуто скорбно.

«Сегодня же!»

* * *

Деркулов рассчитывал, что коммерсанты исчезнут в два-три дня, и неприятную историю можно будет безболезненно предать забвению. Конечно, их можно было и утопить в море, это было бы не очень сложно. Но он их не боялся.

Деркулов вышел с кладбища, сел в линейку, разрисованную по бортам голубыми и красными мальвами, и поехал в порт к интенданту Белошапке.

Из-за тополей выглянул золотой крест на зеленом куполе собора. Ласточки уносились в высоту из-под крыш и падали обратно.

В Скадовске царило полусонное знойное хохлацкое благодушие. Деркулов посмотрел направо, посмотрел налево, а там — козы, гуси, голоногие дети.

«Сукин сын Белошапка! — мелькнуло у него. — Надо написать в Ставку, чтобы давали интендантам товары для обмена… Нет, пожалуй, не надо. Еще обвинят меня в продажности… А как же конкурировать с кооперативами? — спросил он себя. — У них французы, Европа. У нас — война. Война сама себя кормит».

Но что-то было не то. Белошапка — печенег, это ясно. Манько во сто крат оборотистей. Зато Белошапка — свой, не продаст…

Вспомнились прошлогоднее предсказание французов: армии Колчака и Деникина продержатся недолго, потому что за ними нет гражданских правительств. Так? Военные герои, если не гибнут, всегда проигрывают?.. Эти французы высмеивали Деникина и предали Колчака…

Въехали в порт, обгоняя запряженную медленными волами арбу, полную тугими мешками. На мешках сутуло сидел мужик в соломенной шляпе, с каменным равнодушием глядел на помахивающие хвосты волов, на деркуловскую линейку не обернулся.

О это каменное равнодушие! Как оно тяжело для неподкупных железных офицеров. Оно обесценивает кровь мальчишек-юнкеров Константиновского училища, полегших зимой на Перекопских укреплениях, кровь добровольцев и казаков, занявших Таврию, добывших хлеб полуголодному Крыму. Оно говорит, что добровольцы уйдут, а мужик все так же будет возить мешки с зерном.

В сердце Деркулова ожили два офицера, которых он посылал на переговоры к Махно. Он подумал, что послал их на тысячу лет назад, в Скифию. Что они могли сказать тем, кто казнил их? Кто их слушал?

И вдруг подполковника обожгло: а что говорил Пинус? Кто его слушал? Разве все они, Деркулов, Белошапка, генерал Врангель, — не та же Скифия?

«Нет, надо ехать в Ставку», — решил подполковник и велел кучеру поворачивать обратно.

* * *

Судакова поминали в доме Манько. В открытые окна тянуло дымком кухни-летовки. На столе в глиняных мисках и глубоких тарелках лоснились блины, блестели жиром холодцы, а крупно нарезанные помидоры и огурцы, как будто приготовленные для великанов, выглядывали из-под сметанной заливки. Еще была жареная ставрида, вареная картошка с укропом, малосольные огурцы, пирожки с капустой, пирожки с мясом — весь стол был заставлен.

Нина выпила стопку самогона, закусила поминальным блином и, выждав немного, поманила хозяина.

К ней кинулась работница, желая услужить, предложила рыбки. Нина не обратила на нее внимания, ей нужен был Манько.

С ласковой улыбкой подошел Манько, склонился, наклонил набок голову, выставив волосатое ухо.

— Сейчас я уеду, — сказала Нина. — Товар остается. Идемте, надо все подсчитать.

— Надо, надо, — повторил он покорно. — Я усе зроблю.

Слева, оттуда, где сидели Артамонов и Пауль, послышался зычный голос:

— Ни за что пропал, полковник! Будто приказчик, а не офицер!