Зеркало для героя

     Министерство угольной промышленности утвердило предложение комбината, и на свет появился приказ "Об изменении плана добычи".  Ивановский пробежал по машинописной копии приказа вверх-вниз. На шахте "Юнком" в связи с появлением суфлярных выделений метана в  12-й  восточной лаве количество поступающего в шахту  воздуха не  обеспечивает выполнения установленного плана.  Впредь  до приведения вентиляции шахты в соответствии с требованиями Правил технической эксплуатации  план   снижен...   Соответственно  увеличен  план  по   шахтам "Наклонная",  "Капитальная",  "Глубокая"...  Ну  что  ж,  горному  черту  не прикажешь.  Обычное дело  -  газ.  Было  бы  хуже,  если бы  вместо суфляров случился внезапный выброс.

     Однако Ивановский недолго философствовал о подземной стихии.  "На шахте "Марковка" не подготовлена к  сдаче в  эксплуатацию 5-я западная лава пласта Л-7. Соответственно по шахте "Зименковская" увеличить план на 90 тонн".

     - Значит, расхлебывать за чужого дядю? - воскликнул Ивановский.

     Все девяносто тонн Тюкин обрушил на него.  Ивановский зашатался. Тюкин, наверное,  тоже шатался,  но тяжести не мог сбросить.  Другие участки и  без того еле-еле брели, спотыкаясь о завалы.

     - Выдержи! - приказал Тюкин.

     Ивановский стал держать. Где бы он ни был, эти девяносто тонн висели на нем Он закаменел из-за них.  Потом он стал приносить домой новую врубмашину, вентиляторы  местного  проветривания;  квартира  забилась  железом,  но  его каменный панцирь треснул.  Вместе с  Ивановским приходили Устинов,  Бухарев, Миколаич,  еще тридцать или пятьдесят человек. От панциря стали отваливаться куски и  глыбы.  Однажды Рита увидела на обнажившемся теле Анатолия кровавую рану.

     Рева  отработал как  тягловая лошадь  срок  своего наказания на  старой шахте.  Зять Еременко жил вместе с ним под одной крышей и считал себя правым в  том,  что не дал увезти ему подводу с  топливом.  Рева не тронул его,  но мысленно каждый день убивал.

     Грушовцы считали,  что со дня на день в Ревиной семье исчезнут мужчины: одного  увезут  и  зароют,   второго  увезут  и  посадят.   Еременко  сперва оглядывался на любой шорох,  потом перестал,  лишь напрягал шею, Рева его не замечал.  Теща,  как  только узнала,  что мужа перевели на  позорную работу, схватила кочергу и  перетянула зятя по спине Однако после рук не распускала, лишь поносила зятя, с большой выдумкой желая ему разнообразных напастей.

     Дочка тоже  правильно оценила своего мужа  как  предателя.  Потом вдруг напала на Реву,  что-де тот воровал у государства не от нужды,  ибо тогда на дворе еще стояло бабье лето, а из-за своей кулацкой настырности. Рева сильно оскорбился.

     Внучонок ползал  по  полу,  слизывал со  стен  побелку  и  встревоженно тянулся к бабке, когда слышал ее ругань.

     Реве не хотелось в тюрьму. Он посоветовал зятю перебраться в общежитие, но Еременко ему сказал:  нет, папаша. Рева не устоял против такой наглости и попросил снова, приложившись для убедительности к его уху. Еременко ошибочно подумал,  что тесть решил его кончать,  выдернул из-под ног Ревы половик,  и Рева рухнул. Дом содрогнулся. Еременко схватил табуретку, приготовился.

     Рева отдохнув на полу,  понял,  что зять останется здесь жить.  В  этом раздумье его  застала  жена,  выходившая кормить свинью.  Увидев  скомканный половик,  перевернутый стол,  битые тарелки и  сидевшего на  полу Реву,  она заплакала.  На  него посыпались укоры,  что с  ним житья не стало,  что ирод детей своих со свету сживает, лучше бы не возвращался с того Кизела, куда он эвакуировался, оставив ее немчуре.

     Рева сгреб ватник и ушел.

     На  улице  стояла  голубая "Победа" секретаря горкома Пшеничного.  Рева вспомнил, что на его жалобу ему ответили, будто он наказан правильно, и стал решительно кружить вокруг "Победы", ожидая секретаря.

     На   крыльце  показался  Миколаич,   наряженный  в   белую   рубаху   и грубошерстный костюм.

     - Беда,  Миколаич!  -  крикнул Рева.  -  Пусть твой зять выйдет! Вопрос жизни и смерти.

     - Стоп!  Так не пойдет,  -  раздался сверху громовой голос.  -  Рева не должен просить. Он требует!

     - Что тебе? - спросил Миколаич, оглядываясь.

     - Зятя зови! - потребовал Рева и вошел в калитку.

     - Он занят.

     - Нехорошо, Миколаич. Наша жизнь рушится, а ты как слепой.

     Рева решительно двинулся в дом.

     За  столом  сидели  незнакомые люди,  разговаривали.  Рослый  мужчина в кожаном  пиджаке  спорил  с  бледнолицым  худощавым  брюнетом  о  том,   что представляет из  себя  Грушовка.  Пшеничный молча  попыхивал прямой трубкой, слушал разговор,  досадливо хмурясь.  И  тоже  был  одет  странно:  в  синие хлопчатобумажные штаны и бежевую суконную курточку.  Катерина Пшеничная была с  накрашенным лицом,  постреливала глазами  в  сторону  кожаного пиджака  и курила сигарету. Рева остолбенел. Жена секретаря курила!

     - Товарищ Пшеничный, - сказал он. - Пусть я злодей...

     - Кто это?  -  спросил рослый,  в кожанке.  - Не мешайте. - И продолжал свое:  -  Сейчас  очевидно,  что  сценарий  надо  дорабатывать на  ходу.  Мы считали...