Зеркало Ноя

«…Но Трифанков мне глубоко безразличен. Он не исключение: в райкомовских креслах удерживаются лишь подобные ему типы, а самые подлые и наглые из них пробиваются наверх, чтобы руководить государством. Хотя и это мне уже безразлично – жить-то с такой публикой вам, а не мне…»

– Ни хрена себе заявочки! – очередной раз вспылил завхоз. – Да за такие речи без суда и следствия… как врага народа! Ишь, какую змеюку на груди пригрели!

Красный, как рак, директор непослушными пальцами рванул галстук, вскочил и стал нервно метаться по кабинету.

– Может, дальше не читать? – жалобно застонал Жемчужников. – И так ясно…

– Читайте, – неумолимо повторила Тамара Васильевна.

«…И ещё мне интересно узнать: кто поселился в моей бывшей квартире? Уверена, что дали её не многодетной семье, мыкающейся по общежитиям, а какому-нибудь блатному из райкома…»

И здесь Нонна попала в точку: по райкомовской протекции в её квартиру вселился Жемчужников. Если упоминание о казенном баяне и пьянстве он пропустил мимо ушей, то такого оскорбления стерпеть уже не мог:

– Баста! Больше такую клевету не читаю. И вам не советую!

Он подхватился и принялся носиться по кабинету наперегонки с Григорием Николаевичем. Все стали провожать их взглядами, лишь Арик тайком поглядывал на брошенное на стол письмо, силясь разобрать строки, писанные размашистым тёткиным почерком.

Вдруг раздался смех, и все перевели взгляды на Наталью Абрамовну. Смеялась она как-то странно: из глаз катились слезы, и она достала носовой платок, но прижимала его почему-то не к глазам, а к вискам. И вообще это больше походило не на смех и даже не на плач, а на какие-то нервные частые всхлипывания.

– Господи, – шептала она лихорадочно, – неужели надо уехать, чтобы увидеть, в какой грязи и мерзости мы живем? Почему? За что?..

Тамара Васильевна и Ольга Викторовна принялись её успокаивать, Ефименко демонстративно отвернулся, а Григорий Николаевич и Жемчужников разом остановились и стали изумленно её разглядывать.

– Вы это… перестаньте… – пробормотал директор. – Дайте ей лекарство какое-нибудь, и пусть идет домой. Мы тут сами…

Женщины вывели завуча из кабинета, а через минуту вернулись и сели на свои места.

– Оно и понятно, – философски изрёк Ефименко. – Правда-матка глаза колет. Будь я на её месте…

– Замолчите! – выкрикнула Тамара Васильевна. – Оставайтесь на своём месте и помалкивайте. И так наговорили больше, чем следует!

Григорий Николаевич подёргал себя за растянутый галстучный узел и уставился на часы:

– Перестаньте собачиться, ради Б-га! Лучше займёмся ответом, пока совсем не перегрызлись…

– Пиши, – похлопал Арика по плечу Жемчужников.

Арик послушно придвинул к себе чистый лист, попробовал ногтем перо и вздохнул.

– Пиши, – повторил Жемчужников и принялся на ходу сочинять: – «Открытое письмо». Написал? Теперь с новой строки. «По поручению парткома, профкома, администрации и коллектива школы…»

Арик механически записывал и не понимал ни слова. Перед глазами всё ещё стояла плачущая Наталья Абрамовна. Ему было жалко её, а всех этих людей, обидевших её, он просто ненавидел. Хотя нет, Тамара Васильевна наверняка не виновата. И Ольга Викторовна тоже.

«…Провокационный характер вашего письма глубоко возмутил наш коллектив и заставил выступить с гневной отповедью агенту мирового сионизма…»

Коллективного сочинения явно не получалось, потому что все молчали, и Жемчужников в одиночку складывал непослушные фразы, в которые никак не вмещались распирающие его злость и негодование.

Перо послушно поскрипывало по бумаге, и Арик нисколько не следил за тем, что пишет, лишь раздумывал о тётке Нонне, которую сейчас называли всякими плохими словами. Может, оно и так, но это всё-таки его тётка, и хаять её со всеми вместе казалось ему предательством.

– Чего остановился? – Жемчужников заглянул через плечо. – Устал?

– Пёрышко засорилось, – соврал Арик и с преувеличенным старанием стал тереть перо о клочок бумаги.

Минуты три парторг выжидал, потом присел рядом и жёстко притянул Арика к себе:

– Ну-ка, ну-ка… Вот оно что! Значит, ты не согласен с тем, что пишешь? Да или нет?

– Пиши, – глухо сказала Тамара Васильевна, отворачиваясь. – Так надо, сынок…

«…Я, ваш племянник, ученик пятого класса, член Всесоюзной пионерской организации имени Ленина…»

– Может, написать просто – «пионер»? – как за соломинку, ухватился Арик за последние слова.

– Пиши, как велят! – взвизгнул Жемчужников. – «… возмущённый вашим…» Учти, слово «вашим» не с большой буквы, а с маленькой! «…возмущённый вашим провокационным письмом, публично заявляю, что отрекаюсь от вас…»

Легкое поскрипывание пера оборвалось.

– Что такое «отрекаюсь»? – Арик в упор разглядывал парторга.

– Неужели не понимаешь? А я думал, что ты разумный мальчик и не хочешь неприятностей себе и родителям…

Но Арик его уже не слышал и заплакал в полный голос. Он не видел ничего перед собой, кроме этого страшного слова «отрекаюсь», которое отсекало всё, что было раньше, а будущее – сулило ли оно теперь что-то хорошее?

– Сынок, – донёсся до него голос Тамары Васильевны, – ну что же ты так?