Зеркало вод

Шаркая по плитам, к двери медленно подошел старик и открыл им. Похоже, он рад был видеть актера и словно пытался крикнуть изо всех сил, но голос отказывался повиноваться ему и звучал глухо, едва слышно. Старик повел их в большую комнату, одновременно служившую гостиной и кабинетом; здесь стояли кресла под чехлами и возвышался огромный испанский стол. Старик попытался было произнести несколько французских слов, но все усилия оказались тщетными, если к тому же еще учесть особенности его голоса. Он тут же отказался от этой попытки и заговорил с актером по-испански, крича все так же беззвучно. Закончив свою почти немую речь, он взял шляпу и палку, лежавшие на диване, и, распрощавшись с другом, вышел.

Ирен услышала тяжелый стук входной двери.

— Ну вот, — сказал актер. — Это и есть сюрприз, который я тебе приготовил. Дом в нашем распоряжении.

Ирен попыталась осознать то, что произошло, но мысли у нее путались. От желания вдруг пересохло во рту. Сейчас она сама была не рада своему неизменному здравомыслию — качеству, которым прежде так гордилась. Разум подсказывал ей, несмотря на туман в голове, что, когда «Сан-Хосе» заходил в этот порт в первый раз, между ней и актером еще ничего не произошло, и если он позаботился о том, чтобы их ждал на обратном пути гостеприимный дом, то думал, очевидно, не о ней, а о какой-нибудь другой женщине, скорее всего, о Софи.

Они вошли в длинный темный коридор, пол которого был покрыт прохладными плитами. В конце коридора находилась спальня, огромная, точно бальный зал. На окнах висели линялые бархатные шторы, украшенные тяжелой бахромой и помпонами, на стенах — портреты святых в рамах и большое цветное изображение Гвадалупской божьей матери. Резная деревянная кровать была так высока, что Ирен засомневалась, сумеет ли она на нее забраться.

— Милый, — сказала она, — ведь мы впервые остались наедине.

Она подошла к двери, но ключа не было.

— Это не имеет значения, — сказал актер. — В доме нет ни души.

Она покорно вернулась к нему.

В последнем порту Жан-Мари и Бернара доставили к трапу в своего рода веревочных гамаках с такими же, как у носилок, ручками. Странное сооружение, которое несли на плечах двое мужчин в белом, было украшено цветами, помпонами, бахромой и имело раздвигающиеся занавески.

— Это называется паланкин, — сказал Бернар.

— Вы не находите, что в паланкине наш бретонский моряк — вылитый Пьер Лоти[32]? — спросил Жан-Мари. — Это странное средство передвижения, живописное, хотя и воскрешающее эпоху рабства, мы обнаружили на соборной площади. По правде говоря, паланкином здесь обычно пользуются, чтобы подниматься по большим лестницам, ведущим на паперть, — они вполне могли бы соперничать с лестницей в фильме «Броненосец „Потемкин“». Но мне хотелось вас удивить, и я решил заплатить за два экипажа, чтобы они доставили нас сюда. Паланкин — очень удобная штука при моей таитянской лени. А еще на площади стояли повозки, напряженные быками. Тоже недурно. Кто из нас не мечтал быть королем-сибаритом? Этот паланкин несколько утешил меня: я всегда сожалел, что был слишком молод в годы войны и не застал велотакси.

Жюдит, которая стояла на палубе, опершись на руку Аргентинца, встретила этот комический этюд с возмущением:

— То, что ты говоришь, оскорбительно для угнетенного нищего народа!.. Ты просто фашист!

Но адвокат остановил ее порыв:

— Лично я ничего не имею против реалистического взгляда на вещи. По крайней мере он не боится указывать пальцем на наши язвы.

Еще два дня плавания, и покажется континент — круиз закончится. По мере приближения к конечному пункту путешествия Хосе проявляли все большую нервозность. В официальных сообщениях радио, которые проходили цензуру, ничего не говорилось о забастовках, но пассажиры знали о них благодаря нескольким словам, неосторожно оброненным моряками. Капитана предупредили, что забастовка парализовала порт и, возможно, их ждут какие-то трудности. На борту состоялся прощальный бал. Ирен и актер много танцевали, не обращая внимания на остальных. Жюдит и Аргентинец, едва показавшись, тут же исчезли, наверняка уединились где-нибудь в укромном уголке. Софи была бесподобна в своем простом белом платье, открывавшем покрытые золотистым загаром руки и ноги. Молчаливый профессор вдруг решил приударить за ней, но он явно опоздал. Жена Жюльена, Мартина, исполнила свой сольный номер, поразивший всех. Как только зазвучала старинная музыка — нечто вроде менуэта, — она вдруг превратилась в заводную куклу: с застывшим лицом и пустыми глазами зашагала по палубе, потом стала медленно кружиться на одном месте, переставляя негнущиеся ноги. Одни только волосы ее казались сейчас живыми. Этот номер, которому Мартину, должно быть, обучили в детстве, она повторяла в те редкие светлые минуты, когда забывала о своей робости и дурном настроении. Лицо Мартины сейчас — она вытаращила глаза и сложила губы бантиком — казалось юным, невинным и в то же время порочным, словно у тряпичных кукол, каких раздают в качестве призов на ярмарках.