Зеркальшик

— Почему, — спросила Аделе, с удивлением выслушав меня, — этот ночной гость столь внезапно исчез, если он говорил правду? Ему ведь совершенно незачем тебя бояться!

— Об этом я тоже думал, — ответил я. — Однако ему были известны такие подробности, о которых мог знать только человек, который жил за стенами братства. И если все, что он утверждает, правда, то…

— То? — лицо Аделе стало серьезным. Если я правильно истолковал ее взгляд, ей стало страшно. Я обнял ее и крепко прижал к себе, словно желая показать ей свою силу. На самом же деле мне было страшно ничуть не меньше, но я притворялся сильным мужчиной с большим житейским опытом. При этом в голове у меня проносились сотни мыслей по поводу того, что же теперь делать.

Пока что я еще не начинал печатать, поскольку изготовление букв и иные приготовления, необходимые для столь объемного текста и связанные с прочими задачами, отнимали у меня слишком много времени.

Хотя к Пасхе я получил воз пергамента, Глас по не понятным мне причинам не показывался. Я еще мог отказаться от заказа Boni homines, но это было бы не очень разумно, потому что даже если ночной посетитель говорил правду, это все равно означало для меня смертный приговор. Я просто слишком много знал. С другой стороны, я должен был также быть готовым к тому, что братство просвещенных умов убьет меня в любом случае. Может быть, учитывая опыт, приобретенный в Константинополе и Венеции, я чересчур беспокоился — беспокоился необоснованно, поскольку не знал чего-то.

Я весь был во власти сомнений. Мне хотелось пролить на это дело свет и прояснить для себя, кто же такие мои заказчики. Так созрело решение разыскать таинственное место в Эйфеле, где находился духовный центр братства.

Аделе, которая была родом из Кобленца, не могла припомнить места с названием Эллербах, и даже умный схоласт из монахов святого Кристофа, который писал хронику мира и обзавелся кратким описанием всех местечек, замков и монастырей, не нашел Эллербаха в своей картотеке.

Я был настолько преисполнен решимости выполнить свой план, что в день архангела Михаила, спустя два месяца после ночного визита, отправился в путь.

Над городом висел первый осенний туман, когда я на рассвете покинул Майнц. Я уехал на повозке в направлении Трира. Больше всего мне запомнился не мрачный осенний рассвет, а слезы Аделе. Аделе плакала и так поцеловала меня на прощание, словно боялась, что я никогда не вернусь.