Zевс

Было не вполне понятно, к кому он обращается: Татищев, нацепив узенькие очки, с крайне надменным видом читал что-то (листок ему принес китайский аспирант). Китаец, имени которого Кирилл никак не мог запомнить, в каком-то неуместном – для теплыни начала августа – глухом свитере, мялся и жался рядом. Он не решался даже присесть. В былые времена, когда Кирилл был более желчным, он не преминул бы сформулировать что-нибудь в духе «рабская психология» – не вслух, для себя. Сейчас же удивлялся тому, с каким безразличием Татищев, то есть руководитель отдела, воспринял выставляемую водку, в которой как-то особенно пронзительно собиралось солнце и бешено крутились мгновенно исчезавшие тут же пузырьки. Было не вполне понятно, что вообще происходит, потому как о причинах выставления «поляны» Михалыч сказал крайне скупо. Как-то в духе:

– Приснился сегодня… Сказал: «Че, сука, не поминаешь?» Ну я удивился утром, вроде ни годовщины, ничего… Ну ладно, в магазин побежал, надо так надо…

Надо, так надо. Именно с этим ощущением все, кто был в комнате, и сместились к импровизированному столу где-то ближе к обеду: Татищев – не отрываясь от бумаг, китаец – не отвлекаясь от священного трепета… Будничность поминальных обрядов всегда смущала Кирилла. Он не однажды думал об этом. После похорон пожилого родственника – еще там, в Казани, – он, оставаясь в квартире помогать с уборкой, изумленно наблюдал, как обыденно его тетя являла миру какие-то тайные знания, вроде того, что мыть полы надо от дверей и прочее. Впрочем, та уборка запомнилась только тем, что он промочил носки святой водой. Которой щедро сбрызгивались комнаты. То ли на три дня, то ли на девять они собрались фактически на завтрак с обильной водкой, и Кирилл едва не поперхнулся этой медицинской горечью, когда та же тетя, громко, спокойно, как ни в чем не бывало, принялась разговаривать с покойным, в духе: теперь ты защитник наш… и далее.

Сейчас Михалыч деловито, без сантиментов (мужик!) просто разлил водку, толсто порезал пироги: первую приняли не чокаясь, а дальше потекла обычная застольная беседа (и Татищев наконец убрал бумажки, да только китайский ученик так и не раскрепостился, хоть и пил наравне со всеми). Михалыч так и не пояснил, кого поминали, а может, забыл, а спросить Кирилл постеснялся…

Разговор о видах на урожай и о прочих сторонних материях, впрочем, то и дело сбивался на что-нибудь, так или иначе связанное со смертью; прозвучало, например, что вот, умер Солженицын. Татищев припомнил приличествующее – как в этих же стенах передавали друг другу бледные копии «В круге первом». (И, повеселев, Кирилл поедал пирог в борьбе с вываливающейся начинкой, ехидно косился на каменевешего лицом китайца: у них-то, поди, за самиздат по-прежнему расстреливают на площади.) Михалыч вспомнил неподобающее: рассмеявшись, рассказал, как его сосед – доцент – решил как-то совершить акт гражданского мужества. В «самые глухие» для него годы – начало восьмидесятых. (И, потяжелев взором, Кирилл задумался, что это интересно: технари и гуманитарии считают «самыми глухими» зеркально противоположное.) Имя Солженицына, естественно, упоминать тогда не полагалось. А сосед смело принялся печатать в диссертации… «Вермонтов» вместо «Лермонтов». Типа, опечатка. Типа, знающие – поймут. Узник Вермонта…

– И что было? – скептически, как всегда, спросил Татищев.

– Ничего. Никто не заметил, – Михалыч глубокомысленно дожевал пирог и вдруг прыснул, щедро посыпав стол рисом. – Просто все мужики, ну, в гаражах… Кому он об этом рассказывал… А он долго еще ходил хвастался… Все стали его называть «Вермутов». Так и закрепилась кличка. Пока не помер, так и ходил – Вермутов, все уж позабыли, какая у него настоящая фамилия…

Погребальная тема витала над столом, не отпускала выпивающих; будто сама река смерти (как там, в античной мифологии? Стикс?) несла вдоль берегов сидящих в рыбацкой лодке, принадлежавшей Михалычу. Вспомнили даже патриарха – говорят, сильно болеет, лечится в Германии, а может, уже и в живых его нет, а скрывают – и печальное невдумчивое «да, да» – хотя, если разобраться, кто бы скрывал, зачем?.. В поминальный ряд оказались вписаны не только люди, а впрочем, тут историю надо начинать с другого конца.

…В тот день «стекляшку» на набережной Академика Туполева впервые посетил Леха.