Zевс

И Кирилл едва ли не со злостью – едва не разломил дискету (конечно, никому уже не нужную), чтобы показать, что в ней, действительно, темный пленочный кружок; на поверхность стола едва слышно скакнула тончайшая проволочка или пружинка, державшая створку дискеты. Татищев тем не менее услышал и покосился еще более. Все он слышал. Как крокодил, дремлющий на солнце таким трухлявым бревном, что кажется – опрометчиво! – будто он и веко не в силах поднять.

Впрочем, Леху не остановило и это. Прогуливаясь, как по зоопарку, он остановился у советской модели «Ту-144», взял ее в руки – действительно красивую машину, широченную в крыльях, как дельтаплан, – и Кирилл уже почти зажмурился; ему казалось, что пружинки полетят и оттуда, все затрещит.

– Нравится? – спросил Михалыч вдруг, разливая всем.

Гости сходились на поминки.

– Да, ничего, – Леха пожал плечами, потом внезапно развеселился. – Мы вот, кстати, под ним водку пили… Как раз под хвостом… – он показал где. – М-да, лучшие годы… Под хвост…

И Кирилл, просветлев, принялся рассказывать всем и каждому про борт 77107, отправленный во двор Казанского авиационного, на почетный постой под березами, а точнее, над; про один из шестнадцати построенных – и один из семи физически сохранившихся… – словом, о том, о чем все и так тут знали. Когда Кирилл расслаблялся, он становился несколько глуп. Разлили по второй.

– Под хвост, – усмехнулся Михалыч, дожевывая. – Вы под ним пили, а я на нем летал!

– На испытаниях?

– Зачем, на рейсе!

Татищев, который вообще не привык выражать свои мысли словами, закатил глаза: ну да, подумаешь, послали стажера слетать на рейс! – но обыкновенный снобизм не позволял ему произнести в тот день ни слова. А только впиться в моченое яблоко, слегка брызнув китайцу в глаз.

– Рейс – в Алма-Ату? – Леша явил внезапное знание, и Кирилл даже немного загордился: нет, не зря он рассказывал в сауне…

– Ага, – Михалыч развеселился и разлил по четвертой. – Ну меня, считай, послали от ОКБ, а так билетов было не достать, у-у, что ты!.. Хотя они стоили аж на четвертак дороже, чем на обычный рейс… Причем билеты в первый и во второй класс по цене друг от друга не отличались, ну, как и везде на внутрисоюзных линиях… Просто первый класс шел как привилегия. Ну а здесь, считай, весь рейс как привилегия… Народ, конечно, ссался, когда выходили к самолету. Видали же, насколько он выше обычных?.. Ну вот… Там еще специальный трап телескопический был, в «Домодедове»; но вот я не помню, он был в тот раз или нет… Он же всегда ломался… Вот то, что под эту машину держали отдельный перрон – это помню хорошо. Довольно далеко, на отшибе, так сказать. Автобусом едешь-едешь…

Глаза Михалыча затуманивались от сладких грез, от неуемной болтливости, которая всегда просыпалась после пятой.

– А что, правда, что в полете кормили икрой с шампанским?

И Кирилл еще более поразился подкованности Леши, хотя ему и икнулось – от неуместного «шампанского».

Михалыч надолго задумался.

– Тарталетки с икрой были, – наконец произнес он. – Но что в них было необычного? Икра тогда не была чем-то из ряда вон… Я вообще скажу так: нас в детстве пичкали рыбьим жиром, так что никакого особого пиетета к икре не было, пррально я говорю? – он обращался к Татищеву, который кивнул, но голову так больше и не поднял. – А вообще жратва была во всяких вагонах-ресторанах, на кораблях всяких – супер!.. И так было до распада эс-эс-эр, детишки… Да, мне обещали, что будут давать ананасы, но не было, да не больно-то и жалко! Да и народ, который заплатил за этот полет на килограмм черной икры больше, естессно, ожидал чего-то… вау! Так вы теперь говорите?.. И восторгов не высказывал. По поводу шампанского так и претензии были… Помню, да, соседка по креслу… Кресла в сто-сорок-четверке, кстати, так себе. «Илы»-то точно покомфортней были. (В этом месте Татищев возмущенно икнул). Журналы какие-то разносили… Почему-то на английском – «Советский Союз» и тому подобное… Вот что я там точно впервые видел, так это стюардов. Ну, в смысле, мужиков-бортпроводников, как сказать?..

Михалыч замолчал, вспоминая; повисла пауза, и солнце освещало просторный кабинет, играло на стаканах и даже в каких-то вазах, пылящихся на шкафах. Молчание было исполнено такого сытого благоговения – в солнечных лучах рисовалась эпоха килограммов черной икры, кают-компаний океанских лайнеров в ослепительной воде, которые почему-то виделись Кириллу сейчас даже четче самолетов. А еще он подумал. А еще он подумал, что это тризна по великим и прекрасным машинам, которые вынырнули из будущего – и ушли обратно, потому что оказались не нужны людям.

Молчание. Светлое, благостное.