Жаботинский и Бен-Гурион

Как-то в полночь, утомленный, развернул я, полусонный,
Книгу странного ученья (мир забыл уже его) —
И взяла меня дремота; вдруг я вздрогнул отчего-то,
Словно стукнул тихо кто-то у порога моего.
«То стучится, — прошептал я, — гость у входа моего —
Путник, больше ничего».

Ясно помню все, как было: осень плакала уныло,

И в камине пламя стыло, под золой почти мертво…
Не светало… Что за муки! Не принес дурман науки
Мне забвенья о разлуке с девой сердца моего —
О Леноре: в Божьем хоре дева сердца моего —
Здесь, со мною — никого…

Шелест шелка, шум и шорох в мягких пурпуровых шторах

Жуткой, чуткой странной дрожью проникал меня всего;
И, борясь с тревогой смутной, заглушая страх минутный,
Повторил я: «Бесприютный там у входа моего —
Поздний странник постучался у порога моего —
Гость, и больше ничего».

Стихло сердце понемногу. Я направился к порогу,

Восклицая: «Вы простите — я промедлил оттого,
Что дремал в унылой скуке и проснулся лишь при стуке —
При неясном, легком звуке у порога моего».
И широко распахнул я дверь жилища моего:
Мрак, и больше ничего.

Мрак бездонный озирая, там стоял я, замирая,

Полный дум, быть может,
смертным незнакомых до того;
Но царила тьма сурово средь безмолвия ночного,
И единственное слово чуть прорезало его —
Зов: «Ленора…» — Только эхо повторило мне его —
Эхо, больше ничего…

И, встревожен непонятно, я лишь шаг ступил обратно —

Снова стук, уже слышнее, чем звучал он до того.
Я промолвил: «Это ставнем на шарнире стародавнем
Хлопнул ветер; вся беда в нем, весь секрет и колдовство.
Отпереть — и снова просто разрешится колдовство:
Ветер, больше ничего».

Распахнул я створ оконный —

и, как царь в палате тронной,
Старый, статный черный Ворон важно выплыл из него,
Без поклона, плавно, гордо, он вступил легко и твердо, —
Воспарил, с осанкой лорда, к верху входа моего —
И вверху на бюст Паллады у порога моего
Сел — и больше ничего.

Черный гость на белом бюсте —

я, глядя сквозь дымку грусти,
Усмехнулся — так он строго на меня глядел в упор.
«Вихрь измял тебя, но, право, ты взираешь величаво,
Словно князь ты, чья держава — ночь Плутоновых озер.
Как зовут тебя, владыка черных адовых озер?»
Он прокаркал: «Nevermore».

Изумился я немало: слово ясно прозвучало —

«Никогда»… Но что за имя?! И бывало ль до сих пор,
Чтобы в доме средь пустыни сел на бледный бюст богини
Странный призрак черно-синий
и вперил недвижный взор, —
Странный, хмурый, черный ворон,
мрачный, вещий, тяжкий взор,
И названье: «Nevermore»?

Но, прокаркав это слово, вновь молчал уж он сурово,

Словно всю в нем вылил душу — и замкнул ее затвор.
Он сидел легко и статно, и шепнул я еле внятно:
«Завтра утром невозвратно улетит он на простор —
Как друзья — как все надежды — улетит он на простор…»
Каркнул Ворон: «Nevermore».

Содрогнулся я при этом, поражен таким ответом,

И сказал ему: «Наверно, господин твой с давних пор
Беспощадно и жестоко был постигнут гневом Рока,
И, изверившись глубоко, Небесам послал укор
И твердил, взамен молитвы, этот горестный укор,
Этот возглас… «Nevermore».

Он сидел на белом бюсте; я смотрел с улыбкой грусти —

Опустился тихо в кресла — дал мечте своей простор;
Мчались думы в беспорядке — и на бархатные складки
Я поник, ища разгадки: что принес он в мой шатер —
Что за правду мне привел он в сиротливый мой шатер
Этим скорбным «Nevermore»?

Я сидел, объятый думой, молчаливый и угрюмый,

И смотрел в его горящий, пепелящий душу взор.
Мысль одна сменялась новой; в креслах замер я, суровый.
И на бархат их лиловый лампа свет лила в упор…
Не склониться Ей на бархат, светом залитый в упор,
Не склониться — «Nevermore»…

Чу — провеяли незримо, словно крылья серафима —

Звон кадила — волны дыма — шорох ног о мой ковер…
«Это Небо за моленья шлет мне чашу исцеленья,
Чашу мира и забвенья, сердцу волю и простор!
Дай — я выпью и забуду, и верну душе простор!»
Каркнул Ворон: «Nevermore».

«Адский дух иль тварь земная, — произнес я, замирая, —

Кто бы, сам тебя ли Дьявол или вихрей буйный спор
Ни занес, пророк пернатый, в этот дом навек проклятый,
Над которым в час утраты грянул Божий приговор, —
Отвечай мне: есть прощенье? истечет ли приговор?»
Каркнул Ворон: «Nevermore».

«Адский дух иль тварь земная, — повторил я замирая, —

Отвечай мне: там, за гранью,
в Небесах, где все — простор,
И лазурь, и свет янтарный, — там найду ль я, благодарный,
Душу девы лучезарной, взятой Богом в Божий хор, —
Душу той, кого Ленорой именует Божий хор?»
Каркнул Ворон: «Nevermore».

Я вскочил: «Ты лжешь, Нечистый!

В царство Ночи вновь умчись ты,
Унеси во тьму с собою ненавистный свой убор. —
Этих перьев цвет надгробный,
черной лжи твоей подобный, —
Этот жуткий, едкий, злобный, пепелящий душу взор!
Дай мне мир моей пустыни,
дай забыть твой клич и взор!»
Каркнул Ворон: «Nevermore».

И сидит, сидит с тех пор он, неподвижный черный Ворон —

Над дверьми, на белом бюсте он сидит еще с тех пор,
Злыми взорами блистая — верно, так, о злом мечтая,
Смотрит демон; тень густая грузно пала на ковер,
И душе из этой тени, что ложится на ковер,
Не подняться — «Nevermore».