Жаботинский и Бен-Гурион

После первой я принес Altalen'e вторую, третью — он пристроил в газете и эти статейки. Получив первый гонорар, я купил себе новые брюки (старые были позорно изодраны) и вообще стал из оборванца — писателем. Это совершенно перевернуло мою жизнь. Главное — я получил возможность часто встречаться с Владимиром Евгеньевичем, бывать у него <…>

<…> От всей личности Владимира Евгеньевича шла какая-то духовная радиация, в нем было что-то от пушкинского Моцарта, да, пожалуй, и от самого Пушкина. Рядом с ним я чувствовал себя невеждой, бездарностью, меня восхищало в нем все: и его голос, и его смех, и его густые черные-черные волосы, свисавшие чубом над высоким лбом, и его широкие пушистые брови, и африканские губы, и подбородок, выдающийся вперед, что придавало ему вид задиры, бойца, драчуна.

<…> Теперь это покажется странным, но главные наши разговоры тогда были об эстетике. В.Е. писал тогда много стихов, — и я, живший в неинтеллигентной среде, впервые увидел, что люди могут взволнованно говорить о ритмике, об ассонансах, о рифмоидах <…>

Писатель Зеев Жаботинский

<…> От него первого я узнал о Роберте Броунинге, о Данте Габриеле Россетти, о великих итальянских поэтах. Вообще он был полон любви к европейской культуре, и мне порой казалось, что здесь главный интерес его жизни. Габриеле Д'Аннунцио, Гауптман, Ницше, Оскар Уайльд — книги на всех языках загромождали его маленький письменный стол. Тут же были сложены узкие полоски бумаги, на которых он писал свои замечательные фельетоны под заглавием «Вскользь» <…> Писал он эти фельетоны с величайшей легкостью, которая казалась мне чудом. Присядет к столу, взъерошит свои пышные волосы и ровным почерком, без остановки пишет строку за строкой.

<… > Мало что он вовлек меня в литературу, он уговорил редакцию «Одесских новостей» послать меня корреспондентом в Лондон. Это было в 1903 году. Корреспондентом я оказался плохим — но здесь не вина Владимира Евгеньевича. Он почему-то верил в меня, и мне больно, что я не оправдал его доверия. В 1916 году я снова был в Лондоне. Жаботинский пришел ко мне в гостиницу, мы провели с ним вечер, он оставил в моем рукописном альманахе короткую дружескую запись — и я долго бродил с ним по Лондону. Он живо ийтересовался литературой, расспрашивал меня об Ал. Толстом, о Леониде Андрееве, — но чувствовалось, что его волнует другое и что общих интересов у нас нет <…> Думаю, даже враги его должны признать, что все его поступки были бескорыстны, что он всегда был светел душой и что он был грандиозно талантлив».

* * *

Помимо романов, фельетонов и публицистики литературное наследие Жаботинского включает стихи — собственного сочинения и переводы. Он переводил Бялика, Франсуа Вийона, Фредерика Мистраля, Эдгара По… Некоторые переводы были собраны им в книге «Стихи, переводы, плагиаты» (Париж, 1931 год).

Наибольшую известность Жаботинскому как переводчику принес перевод «Ворона». Писательницу Нину Берберову, эмигрировавшую из России в 21-летнем возрасте, по ее словам, связывали с Жаботинским «многолетние дружеские отношения». Она писала в автобиографической книге «Курсив мой»[108]: «Я знала наизусть его перевод «Ворона» Эдгара По, который он сделал, когда ему, кажется, еще не было двадцати лет, и который мне попался в каком-то «Чтеце-декламаторе», когда мне самой было пятнадцать. Этот перевод во много раз лучше брюсовского и лучше перевода Бальмонта, хотя у Бальмонта есть свои достоинства».

Известно более двух десятков переводов «Ворона», среди переводчиков были Бальмонт, Брюсов, Мережковский… Перевод Жаботинского, считающийся лучшим из всех известных, приведен по парижскому сборнику: