Жадина

— Вот будет обидно, — говорю я. — Если мы займем места, а потом окажется, что мы сидим у кого-то на коленях.

— Я бы сказал неловко, — говорит Юстиниан. Он смотрит на Нису, лицо его выражает не то сожаление, не то раздражение. Мне хочется сказать ему, что он поступил плохо, но на самом деле он поступил так, как нужно. Юстиниан не плохой человек, он бы никогда не сказал ей таких вещей, если бы от слов не зависело все. А я и Офелла, наверное, и не смогли бы. Как в истории с котом по имени Вергилий.

Ниса прохаживается по салону самолета.

— Возвращаться домой тоскливо. Вам никогда так не казалось?

Она приподнимает веко иллюминатора, смотрит на изменчивый мир и хмурится. Офелла садится в мягкое, большое кресло.

— Бизнес класс, — говорит она мечтательно. — Надеюсь, вскоре мы окажемся в нормальной реальности, где нам подадут икру или лобстера с маслом.

— На самом деле не всегда подают икру, — говорю я, а потом смотрю в потолок. Мне чудится какое-то смутное, на границе восприятия находящееся жужжание. Мне это неприятно, хотя мерные звуки я люблю. Даже удивительно, что мой взгляд не сразу натыкается на обширное, гуталиново-черное и блестящее пятно на потолке. Оно пузырится, словно под большим нагревом. Кажется, что вся субстанция кипит, а из непроглядно-черных пузырей выбираются, как из яиц, насекомые. Наверное, они похожи на саранчу. По крайней мере, вызывают у меня такую ассоциацию. Большие, с маленьких птичек размером, крылатые и длинноногие существа. Тем не менее изменчивые, как и все здесь — их силуэты, будто восковые, плавятся, затем выправляются, будто под руками невидимого скульптора. Наконец они, окончательно сформированные, вылезают из черной лужи, длинными, неестественно тонкими ногами вышагивают чуть клонясь влево, а потом замирают, будто каменные статуи. Из живого снова приходят в неживое.

Процесс этот происходит медленно, у меня на глазах только две саранчи умудряются выбраться из формирующей их субстанции. Мне кажется, это нечто вроде улья. Или мастерской.

Меня одновременно пугает и завораживает эта тонкая и постоянно нарушаемая граница между тем, что можно назвать неживым и тем, что с необходимостью нужно признать живым.

Я указываю рукой наверх. У лужи в ровный ряд вниз головой висят эти существа, то ли наросты на обшивке, то ли статуи, то ли насекомые. Их много, и меньше не становится. Я читал в книжке, что на Востоке, в стране Чжунго, где, говорят, боги тесно связаны друг с другом, оттого и народы там дружны, есть целая каменная армия. Вот и саранча выглядит как отряд неживых солдат. Папа говорил мне, что прежде первой настоящей жизни, возникшей на земле, старых-старых бактерий, способных обитать на дне Океана или в жерле вулкана, было что-то, что живым назвать еще было нельзя. Это были склизкие комки, поглощавшие разные вещества. Они назывались коацерватными каплями. Из всех признаков, свойственных живым существам, у них было только поглощение. Вот так, живые существа еще не начали смотреть телевизор и играть в теннис, у них не было предвыборных дебатов, крыльев и двух рядов зубов. Но был обмен веществ.

В общем, нельзя сказать, что они полностью соответствовали тому, что мы считаем живым. Но в них было нечто, не присущее неживому.

Вот как, думаю я, у нас на обшивке самолета первобытный бульон сварил саранчу. Я говорю:

— По-моему, это не очень хорошо.

Офелла вцепляется в меня, вся сжимается и утыкается носом мне в плечо. Это приятно, хотя, наверное, она так сделала только потому, что я рядом сижу.

— Ненавижу, мать их, гребаных насекомых! — говорит она, получается неразборчиво и даже как-то мило. Я снова запрокидываю голову и смотрю.

— По-моему, они сами по себе, а мы сами по себе. Может, они нас даже не видят.

От этого почему-то только жутче становится. Разделенность, раздробленность и разбитость пугает.

Ниса пробирается мимо нас и садится у окна. Я думаю, хорошо, что в ряду ровно четыре кресла. Как-то правильно. Юстиниан говорит:

— Ты, Андроник, увидишь, как творятся из моей темноты живые существа по всей земле. Они выходят из озер, полных огня, где я закаляю их и придаю им форму. Помни Андроник, как создано все, что ты видишь на земле.

Губы у него бледные, только так я понимаю, что Юстиниан боится.

В этот момент самолет резко дергается и набирает скорость слишком быстро, так что всех нас отбрасывает назад, прижимает к мягким, кожаным спинкам наших кресел. Саранча остается неподвижной, словно сила, с которой самолет двигается, никак на нее не влияет.

— Ты думаешь, это твой бог делает?

— Или они делаются из моего бога. Думаю, я ни о чем не имею понятия и окончательно окунулся в мир, где каузальная связь настолько сложна, что отказ от интерпретации является единственным выходом позволяющим сохранить относительно здравый рассудок.