Жадина

Взгляд его устремлен на кипящую черноту, из которой вылезают существа. Может быть, сейчас он жалеет о нашем плане. Самолет взлетает, и я ощущаю, как в барабанных перепонках появляется тяжесть, наказывающая меня за то, что я не стою на твердой и родной земле, как моему биологическому виду и предложено.

Я сглатываю, но и это получается неожиданно болезненно. Не только восприятие мира снаружи, но и ощущения от моего тела здесь непривычны и нестабильны.

Ниса стучит пальцем по обледеневшему изнутри стеклу иллюминатора, и я вижу, как ноготь ее покрывается инеем. Снежинка на пластинке ее ногтя кажется изнуряюще красивой — устаешь считать все эти линии и их сплетения.

— Лучше не трогайте, — говорит она. В кулаке другой руки у нее зажат червь, она отгибает серый пластиковый столик, на который обычно ставят поднос с обедом, прижимает червя ладонью к нему, и я вижу, как он изменился. На секунду мне кажется, что это не червь вовсе, а растение. От его стержня, стебля идут тонкие, так же беспрестанно извивающиеся отростки, и даже у этих отростков есть отростки. На моих глазах они вытягиваются, на секунду кажутся напряженными и ломкими, а потом приобретают ту же расслабленную и быструю гибкость.

— Похоже на ризому, — говорит Юстиниан. — Хоть чему-то практическому меня научила философия последних пятидесяти лет.

Я представляю, как червь разрастается в земле нашего сада, и его отростки продвигаются сквозь влажную и тяжелую землю.

Если умрут цветы, это будет плохо. Катастрофой будет, если червь способен навредить человеку.

Ниса, однако, держит его спокойно. Я протягиваю руку через Офеллу и касаюсь червя. На ощупь он словно покрытая слизью резина. Он не кусается, у него ведь нет зубов, лап, игл. Он вообще не то чтобы безупречно взаимодействует с миром. Мне даже становится жалко это слепое, непонимающее ничего существо. Червь даже не знает, кто его держит и по какой причине, никогда не услышит наших голосов. Он не знает, что за мир вокруг него и способен только двигаться и расти.

Несмотря на его отвратительный вид, он кажется совершенно несчастным созданием.

— Что с ним делать? — спрашивает Офелла. Кажется, и ее саранча пугает больше, чем червь. Она периодически кидает быстрые, взволнованные взгляды в сторону набухающей черноты, которая порождает насекомых.

— Понятия не имею, — говорит Ниса. — Он наверняка так и будет расти, так что носить его с собой явно не вариант.

За окном иллюминатора проплывают звезды на светлом небе, они снова сияют мне, но я вижу их совсем с другого ракурса, чем нужно, так что вряд ли у меня получится понять, что говорит мой бог. По белому небу плывет серебряная луна. Хаотический набор кратеров здесь кажется мне замысловатым узором, как кружево, покрывающее одеяние. Царица Луна, вспоминаю я, так называет учительница свою богиню, властительницу всех ведьм.

Она плывет по небу и смотрит на тех, кто отвержен. У нее серебряная колесница, а может она сама — серебряная колесница, священные тексты никогда не бывают ясны, потому что сами боги не имеют стабильной природы. И теперь я понимаю, почему.

— Я не могу просто держать его.

— Я тоже не буду, — быстро говорит Офелла.

Я беру червя, сжимаю его гибкое тело. Он не пытается пробраться мне под кожу. Кажется, он совершенно не зловредный, но уверены мы быть не можем.

— Может, он просто пытается сбежать отсюда, — говорю я. Я глажу его по длинному, извивающемуся телу. Он ни на секунду не замирает, ощущение его непрестанного движения в моей ладони щекотное и мерзкое, но мне не хочется испытывать к этому несчастному существу что-то плохое.

— У него наверняка есть цель, — говорит Офелла. — В конце концов, все началось с него. Я думаю, что это нечто вроде семени. Он растет во что-то большое. И функционирует в нашей реальности, что само по себе довольно тревожно.

— К чему ты ведешь? — спрашивает Ниса.

— Пока ни к чему, — отвечает Офелла. — Просто суммирую наши знания.

Я тоже отгибаю столик, кладу на него свою книгу, а на свою книгу кладу руку, а в руке у меня червь. Я наблюдаю за ним, ожидаю хоть чего-то. Может, он попробует обвить мою руку? Но нет, на нем только набухают новые отростки, как почки на ветках весной. Сначала они пухлые, овальные, затем удлиняются, становятся тонкими.

Мне вновь делается странно оттого, что мы можем лететь в пустом самолете сквозь звезды в сумерках и плывущую по облакам, как по морю, роскошную луну. У нас на потолке гуталиновый бульон порождает нечто среднее между существами и статуэтками, а перед нами то и дело появляются и исчезают люди, понятия не имеющие, что мы здесь.

Но у нас получается делать вид, что все нормально.

Юстиниан не отводит взгляд от саранчи.

— Мне это нравится даже меньше, чем Офелле.

Как только Ниса слышит его голос, она тут же отворачивается к окну. Я чувствую исходящий от иллюминатора болезненный холод, однако Ниса не обращает на него внимания. Она прижимается щекой к стеклу, и я касаюсь свободной рукой ее плеча.

— Ниса, не надо. Ты замерзнешь.