Жан Кавалье

– Против кого же собирают все эти силы, раз наши братья умеют только покорно умирать? – с горечью проговорил Кавалье.

– Это невозмутимое, безгласное мученичество ужасает Бавиля, – сказал дю Серр. – Недостойный понять святого самоотвержения жертв, он видит в этом какую-то ловушку: он настороже. Вчера, проехав Алэ, встречаю я первосвященника дю Шеля. Он приближается к нам большими шагами и тащит в колодках наших братьев: это – все женщины, дети, молодые девушки и старцы.

– Куда же ведет он всех этих несчастных? – спросил Кавалье.

– В старинное Зеленогорское аббатство, в котором он намерен укрепиться с большим войском до тех пор, пока не искоренит «ереси» в наших горах, как говорят католики. Пуль, жестокий партизан Пуль, сопровождает со своими «микелетами»[7] первосвященника, а с ним и два сен-серненских отряда драгун под начальством маркиза де Флорака.

Не знал ли дю Серр имени обольстителя Изабеллы, или забыл его, но он, видно, далеко не ожидал того впечатления, которое произвело оно на Кавалье. Сильно побледнев, но совладав с собой и вспомнив последние упреки дю Серра, Кавалье спросил глухим голосом:

– Маркиз де Флорак начальствует двумя ротами драгун, сопровождающих первосвященника?

– Да. Говорят, этот полководец скорей беспечен, чем зол. Он храбр, но распущен, спесив, нечестив, как все эти миссионеры в ботфортах, которых присылают обращать нас.

– Так это молодой маркиз де Флорак командует двумя ротами сен-серненских драгун? Да? – спросил Кавалье второй раз.

– Он самый. Ему не более двадцати пяти лет. Он белокур и женоподобен, – проговорил дю Серр, не сознавая, почему Кавалье так интересуется этими подробностями.

– Это он! – сказал Кавалье в задумчивости.

– Первосвященник Ваала приближается к этой епархии, – проговорил сам с собой Ефраим. – Видение, значит, осуществляется?

– Какое видение, брат?– спросил его дю Серр.

– Этой ночью мне было видение, – сказал Ефраим, с мрачным возбуждением. – Я видел, как Смерть сидела на бледном апокалипсическом коне. Он был светел среди черной ночи. Сильный голос, точно рычание льва, донесся до меня: «Волк, который сожрет незапятнанного агнца, появится завтра на Божьей ниве. Ты задушишь волка, ты повесишь его на проклятом кресте; и его вид ужаснет хищных волков». Сегодня утром этот волк явился. Я убил его; он там.

И Ефраим указал на крест. Потом он прибавил с диким выражением:

– Когда же второй волк, этот душегуб, севенский первосвященник, будет висеть там же, видение будет осуществлено. Всякое видение можно объяснять двояко, – прибавил Ефраим, угрюмо замолчав.

– Послушайте! Выслушайте меня! – сказал дю Серр. – Раз первосвященник сейчас в Зеленогорском Мосту, в сердце этой местности, преследования удвоятся. Глас Божий подобен вихрю: он раздается вдруг, среди безмолвия. Что, если бы через несколько дней раздался его крик: к оружию! Мог бы ты, брат Кавалье, отвечать за обитателей долины? А ты, брат Ефраим, отвечаешь за горцев?

– Пусть грянет глас Божий, – сказал Ефраим, – и зарычит лев Израиля! Он бросится на свою добычу и унесет ее в глубь лесов; и никто не вырвет ее у него!

Помолчав немного, Кавалье проговорил коротко и твердо:

– Я настолько уверен в жителях долины, что завтра, к закату солнца, они будут все вооружены, раздастся ли глас Господа, или нет. И, клянусь Богом, ни один из сен-серненских драгун не улизнет живым из рук этих молодцов!

– Но это значит навсегда погубить нас! – вскрикнул дю Серр, испугавшись решительности своего молодого сообщника. – Именем всех святых! Не делай этого, Жан Кавалье.

– Я не обнажу меча, пока не раздастся глас Господа, а он еще не раздался, – сказал, покачав головой, Ефраим.

– Так, стало быть, горцы предоставят обитателям долины славу прогнать филистимлян с Божьей нивы! – ответил гордо Кавалье. – Одобрение Божье последует потом.

– Но, повторяю, вы нас погубите, – сказал дю Серр. – Еще не время, час еще не настал, еще слишком рано. Отдельные движения будут мгновенно подавлены.

– Слишком много уже запаздывали, слишком много слабости! Час настал: вся молодежь ожидает только моего слова, – повторил с упрямством Кавалье.

– А я, – крикнул внушительным голосом дю Серр, – я говорю тебе, безумец, твой голос не будет услышан. Наши братья в долине, как и наши братья в горах, все останутся верны воле своих пасторов, которые, умирая под колесом и на кострах, наказали им взяться за оружие, только услышав призыв Господа: «К оружию!» Наши братья с долины любят тебя. Они восхищаются твоим мужеством и твоей молодостью: я это знаю. Так знай же: я запрещаю тебе втянуть в вооруженный бунт хоть одного из них раньше, чем раздастся глас Господен!

Дю Серр был прав: Кавалье это чувствовал. Несмотря на все свое влияние на молодежь долин, он знал, что последняя воля мучеников-пасторов всесильно властвовала над всеми умами.

Дю Серр, убедившись, что его ответ подействовал на Кавалье, прибавил: