Жан Оторва с Малахова кургана

Это не вода, нет, это молоко от бешеной коровки. Лучше это или хуже?

— Мамаша Буффарик! Стаканчик, умоляю!

— Сейчас, мой мальчик! Будь здоров!

Госпожа Пэнсон живо повернула маленький медный краник, который сверкал, как золотой, наполнила стопку и протянула ее жаждущему.

— Тысяча чертей! Будто огонь глотаешь!

Маркитантка поспешила к другому солдату.

— Мамаша Буффарик! У меня в глотке уголь!.. Скорей!.. Хоть глоточек!

— Пожалуйста, малыш!

— Спасибо!.. Держите, вот деньги…

— Сейчас некогда рассчитываться. Касса закрыта. Заплатишь после боя.

— Но… если я сыграю в ящик?

— Ты потеряешь больше, чем я! Придешь, когда захочешь, не беспокойся…

Она спокойно двигалась в самом пекле, не обращая внимания ни на вой снарядов, ни на свист пуль, и обходила ряды с неизменной улыбкой, являя собой образец бесстрашия и доброты.

Стопка за стопкой — и фляга пуста. Мамаша Буффарик побежала, чтобы наполнить ее снова. О, это было недалеко. В тылу полка, рядом с санитарной повозкой. Там же находились доктор Фельц, Роза, Тонтон и их мул, Саид. Мул тащил два бочонка, весь запас жидкости.

В одном из бочонков — спиртное для тех, кто сражается. В другом — чистая вода для раненых.

Умело и ловко, а главное, самоотверженно помогала Роза майору-медику, который рылся в кровавом месиве раздавленной плоти и раздробленных костей.

Бедные раненые! Их неустанно доставляли музыканты, выполнявшие обязанности санитаров.

О, что за ужасное зрелище являл собой этот уголок поля боя, где трава была покрыта кровавой росой, где пульсировала измученная плоть, где мужественные и гордые молодые люди слабым голосом звали в агонии маму, как в детстве!..

Мамаша Буффарик поспешно направилась к этому трагическому месту, оказавшись там в ту самую минуту, когда у перевязочного пункта остановилось ландо, и увидела Даму в Черном. Та все еще была без чувств.

Мамаша Буффарик ничего не видела и не слышала о подвигах Оторвы, совершенных за густой завесой дыма, и не знала, откуда и как появилась здесь эта незнакомка.

Однако вид неподвижной женщины, бледной как полотно, быть может, мертвой, не мог не тронуть доброе сердце маркитантки.

Она подошла ближе, убедилась в том, что та еще дышит, и торопливо расстегнула ее атласный корсаж[59]. Тщательно сложенные бумаги выскользнули при этом на землю. Зуав, стоявший рядом, подобрал их, а маркитантка растерла водкой виски́ незнакомки.

Дама открыла глаза, пришла в себя и, увидев французские мундиры, сделала гневный жест.

Она оттолкнула мамашу Буффарик, заметила свои бумаги в руках солдата и вскрикнула не окрепшим еще голосом:

— Мои бумаги!.. Дайте их мне… они мои… верните их… я требую!

— Нет уж, — ответил служивый. — Слава Богу, я службу знаю… я отдам их кебиру в собственные руки, а он передаст их командующему… такой порядок!

— Я не хочу!.. Я не хочу!..

— Вот еще! Мало ли кто чего не хочет!

Дама неприязненно сжала губы. Она была встревожена и раздосадована. Мамаша Буффарик спокойно сказала:

— Ну же, не надо так волноваться, лучше выпейте что-нибудь для бодрости. Не упрямьтесь, это от чистого сердца.

— Нет, — ответила незнакомка твердо. — От французов, врагов моей родины, мне ничего не надо.

Взглядом своих больших глаз, похожих на черные алмазы, она окинула кошмарную картину лежащих вповалку тел, и дьявольская радость осветила ее прелестное лицо.

В эту минуту к ней подошла Роза со стаканом воды в руке. Она услышала жесткое «нет!» Дамы в Черном и сказала ей своим мелодичным, нежным голоском:

— Но эти враги великодушны… они перевязывают ваших раненых, как своих… по-братски помогают им… взгляните, мадам!

Белое личико юной девушки, ее легкий румянец были очаровательны. Роза носила простенькое ситцевое платье и соломенную шляпу с трехцветной кокардой[60]. Из-под шляпы выбивались пышные волосы. Изящество и достоинство, с каким девушка держалась, внушали восхищение и симпатию.

Незнакомка смотрела на нее долго, пристально, невольно поддаваясь обаянию ее слов и взгляда. Странное чувство пробудилось в глубине души воинственной славянки, неуловимое, болезненное и сладостное. Глаза ее, такие прекрасные, несмотря на холодный блеск, увлажнились непрошеной слезой.

Потом она прошептала голосом тихим, как дыхание:

— Да… конечно… ей было бы столько же лет… и эти золотые волосы… эти васильковые глаза… этот цвет лица… лилия, роза… и такая благородная осанка… она ничуть не похожа на маркитантку!

Девушка тоже неотрывно смотрела даме в глаза, и та тихонько добавила:

— От вас, дитя мое, я приму этот стакан.

Женщина утолила жажду, неотрывно глядя на Розу, которая вызывала у нее смешанное чувство пылкой приязни и мучительной боли.

Не замечая грохота сражения, звуков бойни, стонов раненых, забыв о том, что находится в плену, забыв о своей слепой ненависти, забыв обо всем, она спросила:

— Как вас зовут, дитя мое?

— Роза Пэнсон, мадам.

— Роза!.. Красивое имя, и так вам идет. Из какого вы края? Откуда родом ваши родители?

Мамаша Буффарик почувствовала себя немного задетой и грубовато вмешалась в разговор:

— Мой муж из Прованса… я из Эльзаса… а моя дочь родилась в Африке.