Жан Расин и другие

Первой и самой неожиданной в чреде таких обращений стала история Антуана Леметра. Внешние события жизни блестящего молодого человека никакого подобного поворота не предвещали. Он находился на вершине адвокатской, ораторской карьеры и собирался жениться на одной из самых красивых и благонравных девиц в Париже. С деловой карьерой Антуана его тетки-монахини еще как-то мирились (семейное тщеславие – великая сила), но в ответ на известие о его матримониальных планах мать Агнеса написала ему: «Дражайший мой племянник, это последний раз, что я так к вам обращаюсь, Сколь вы мне были дороги, столь станете безразличны. Мне нет больше причин питать к вам особую привязанность, Я буду любить вас христианской любовью, как и всех прочих; но коль скоро вы собираетесь вести самый обыкновенный образ жизни, то и чувства мои к вам будут самыми обыкновенными. Вы хотите превратиться в раба и оставаться царем в моем сердце; это невозможно… Вы скажете, что я кощунствую против великого таинства брака, которое вы так почитаете; но не тревожьтесь о моей совести. Я умею отличить священное от мирского, высокое от презренного. Я вас прощаю… довольствуйтесь этим, если хотите, но не требуйте от меня одобрения и похвал».

Антуан был уязвлен и разгневан, от намерения своего не отказался – но и не исполнил его. Когда три года спустя другая тетка Антуана, жена Робера д’Андийи, женщина добродетельная, но вполне светская, оказалась на смертном одре, Сен-Сиран почти не отходил от нее, увещевая, напутствуя и ободряя умирающую. Антуан также часто навещал больную, и все грозные и пронзительные слова Сен-Сирана относил к самому себе, ужасаясь фальшивой пустоте своей прежней жизни. День смерти госпожи д’Андийи стал для Антуана Леметра днем отречения от мира.

Сен-Сиран, выслушав признание молодого адвоката, испытал сильную радость, смешанную с не менее сильной и, как мы уже знаем, обоснованной – тревогой. Он понимал, чем грозит им обоим такое событие: уход от мира власти воспринимают как вызов миру, а окружающие – как безумие. Чем удержать в повиновении тех, кто не боится терять блага земные? Можно ли понять и простить человека, презревшего ценности, за которые я душу готов положить? Антуан согласился не спешить со своим шагом, чтобы хоть как-то приготовить и успокоить молву. Своему доброжелательному покровителю, канцлеру Сегье, он отправил такое письмо:

«… Я не полагаю себя обязанным, Монсеньер, оправдывать мой поступок, благой сам по себе и необходимый для такого грешника, как я; но чтобы совершенно вам объяснить те слухи, которые, возможно, будут ходить обо мне, я должен объявить вам самые сокровенные мои намерения и сказать, что я отказываюсь от церковных должностей столь же безусловно, как и от гражданских; что я хочу не просто переменить область честолюбия, но не иметь его вовсе… Я знаю, Монсеньер, в наш век люди будут полагать, что отнеслись ко мне милостиво, если обвинят не более чем в болезненной совестливости; но я надеюсь, что кажется безумием перед людьми, не покажется таковым перед Богом».

Леметр не ошибался: всяких толков, удивленных, восхищенных и возмущенных, его поступок вызвал немало. Но его самого это уже не могло волновать. Вскоре и его младший брат, Симон Леметр де Серикур, успевший несмотря на молодость пережить немало приключений в своей солдатской судьбе, решил, потрясенный примером Антуана, ему последовать. Их мать, Катрина Леметр, к тому времени давно уже жила отдельно от своего супруга, человека отнюдь не строгих нравов; она даже дала обет целомудрия, хотя и оставалась до поры в миру, принимая на себя заботы о разнообразных практических нуждах Пор-Рояля. Она спешно выстроила для своих сыновей небольшое помещение, примыкавшее к парижскому зданию монастыря. Там они и поселились, и долгое время убежище их оставалось тайной для всех непосвященных. Позднее они перебрались в Пор-Рояль-в-Полях. Антуан Леметр вел жизнь самую суровую и простую: возделывал землю, в зной косил, в стужу обходился без огня, а вечера посвящал упорным занятиям: изучал древнееврейский, чтобы читать в подлиннике и переводить Писание, собирал сведения для сочинений своих единомышленников и собственных; и притом не снимал власяницы, не расставался с молитвенником и негромко пел псалмы в своей келье.

Но парадоксальная логика событий состояла в том, что именно Пор-Рояль, где так стремились отгородиться от мира, оказался теснее любого другого монастыря во Франции связан с миром, с его жизнью не только духовной, но и политической, зависим от борьбы мирских интересов и хитросплетения мирских интриг. Число отшельников росло, в иные годы достигая семидесяти. Росла и слава Пор-Рояля, привлекая к нему дочерей самых знатных семейств и в качестве послушниц, и воспитанницу в качестве пансионерок, которые, не давая монашеских обетов, устраивали себе скромные жилища рядом с Пор-Роялем и проводили там по нескольку дней сряду, таким способом если не обрывая, то ограничивая свои связи с миром.