Жан-Жак Руссо

Его тревожила и другая забота. В августе он отправился в большую ботаническую экспедицию в Севенны, на гору Пила, и оставил Терезе длинное взволнованное письмо. Ему казалось, что искреннего чувства между ними больше нет, и это разрывало ему сердце. Жан-Жак не высказывается прямо, но можно догадаться, о чем он умалчивает. Терезе не нравился воздержанный образ жизни, к которому он ее вынуждал; она тщетно пыталась привлечь его внимание разными уловками, и это сказывалось на ее настроении. Жан-Жак убеждает ее в том, что «женское обиталище» усугубляет его болезни, и тут же напоминает ей о тех условиях, которые поставил, когда женился на ней: «Нежная привязанность с вашей стороны убедила меня в том, что такие условия возможны, и побудила прислушаться только к нашей любви — в ущерб моему здоровью и жизни». Однако кризис их отношений действительно оказался серьезным: Тереза собиралась покинуть его, даже не сказав, куда она отправляется. Он умолял ее хорошо подумать, испытать себя во временном расставании, чтобы успокоиться, но он не хотел даже и думать о том, что она может уйти от него насовсем: «Если тебя не будет рядом и я должен буду жить совсем один — это для меня немыслимо; я сразу же — мертвец».

Было ли там еще что-то? В «Исповеди» Руссо намекнул на свое израненное сердце; в «Диалогах» упоминает, что один монах из Монкена подсказал ему то, «о чем он имел глупость не догадываться до сих пор». Знал ли он о неверности Терезы? Ходили слухи, что знал.

Восхождение на гору Пила принесло Жан-Жаку одни неприятности. Целыми днями шел дождь, Султан был «до полусмерти» искусан другой собакой, а сам Руссо вывихнул кисть руки. Как всегда, Тереза принялась выхаживать его, а потом рассказала неприятную историю: у нее случилась потасовка со здоровенной бабищей Вертье, служанкой мадам де Сезарж. Руссо высказал протест против «жестокостей этого бандита в юбке». Вертье отомстила ему: стала повсюду вопить о том, что он якобы пытался ее изнасиловать.

Вскоре наступили холода, и Жан-Жаку приходилось сидеть в четырех стенах. С приближением зимы он попросил мадам Буа де Ла Тур достать ему эпинету[44]. На одинокой ферме свистел ветер; из-за снега, дождя и холода Жан-Жак не мог выходить из дому, и его наваждения возобновились. Он опять воображал себя центром огромной интриги, которая тянулась от всемогущего министра Шуазеля чуть ли не к пресловутой уродине Вертье: все они были подосланы, чтобы его выслеживать, обвинять, предавать и порочить в глазах честных людей. Еще в апреле Рэй спрашивал у Жан-Жака, думает ли он о продолжении своих мемуаров, и он ответил, что не хочет даже слышать о них. Но кто скажет о нем правду, если не он сам? В ноябре, дрожа от страха, что его застанут за этим занятием, Руссо опять принялся за мемуары, прося Небо, чтобы оно избавило его от «двух фурий» — мадам де Буффле и мадам де Верделен, которые хотят его погубить. Он очень боялся, потому что приступал к описанию парижского периода своей жизни, к самым истокам заговора, к выведению на чистую воду ложных друзей. «Больше всего на свете я желал бы похоронить в сумерках времен то, что вынужден сказать… Потолки надо мной имеют глаза, стены вокруг меня имеют уши. Окруженный шпионами и бдительными недоброжелателями, я рассеян и неспокоен; я в спешке набрасываю на бумаге несколько слов — и тут же прерываюсь… Все вокруг меня боятся, как бы правда о них не просочилась через какую-нибудь щель».

Руссо придумал новое начало своей «Исповеди» — блистательное и вызывающее: презирая людей, он обращался теперь к самому Богу за справедливым судом и призывал других предстать перед Его судом, как это сделал он: «Пусть каждый раскроет свое сердце у подножия Твоего трона с такой же искренностью — и тогда пусть хотя бы один скажет Тебе, если осмелится: «Я был лучше, чем этот человек», В 12-й книге он соотносит период осуждения его «Эмиля» с началом большого заговора против него самого: «Так начиналось темное дело, в которое я погружен вот уже восемь лет…»

Когда Жан-Жак писал, он становился храбрым. Страдалец более не хотел бежать от опасности — он был готов смотреть ей в лицо. В середине января 1770 года «г-н Рену» исчез, и Руссо снова стал подписываться собственным именем.

У него созрел план: он должен покинуть Мон-кен. Погода, однако, этому не благоприятствовала, и ему пришлось в страшном нетерпении дожидаться весны. Он не доверял больше никому. В конце марта, когда бедняга Вэй прислал ему новое издание его сочинений, ему хватило минуты, чтобы обнаружить там пропуски, вставки, купюры и заключить: этот человек тоже подкуплен. Оказывается, почта его вскрывалась и отсылалась обратно.