Жан-Жак Руссо

Прежде чем навсегда удалиться от мира, Руссо решил в последний раз раскрыть душу перед господином Сен-Жерменом. Он сделал это в бесконечно длинном письме, которое было своеобразным резюме его «Исповеди», — в этом тексте, хотя и сокращенном, но хватающем за душу и патетическом, его безумие полыхало уже ярким пламенем. Министр Шуазель ненавидит его — этот могущественный человек счел себя оскорбленным и потому наслал на него своих шпионов: «Он со всех сторон оплел меня своими прислужниками, которые втоптали меня в грязь; он выставил меня посмешищем перед всем народом и сделал игрушкой разных каналий». Какой вред, какое зло причинил он, Руссо, этим людям — Гримму, Дидро, д’Аламберу, Гольбаху, Троншену, мадам де Люксембург, мадам де Буффле, — что они с такой безжалостной ненавистью преследуют его? В собственной жизни, простой и честной, он знает за собой одно преступление — то, что он бросил своих детей. Но он искупил это преступление кровавыми слезами! Он не понимает, что происходит; он видит только результат, не догадываясь о причинах. Он знает только, что его не оставят в покое, что натравят на него, если будет нужно, весь мир и сплетут сеть, чтобы его задушить: «Вокруг меня возведут здание тьмы, меня живым похоронят в гробу… Меня не обвинят, не арестуют, не накажут видимым образом. Но незаметно вгрызутся так, чтобы сделать мою жизнь невыносимой, в сто раз худшей, чем смерть». Служители тьмы приписывают ему какие-то отвратительные сочинения, «Буффлерша» толкнула его прямо в когти Юму, Конзье был подкуплен. Все его портреты затерялись, но везде можно видеть портрет, написанный Рамсеем, на котором у него, Руссо, лицо преступника. Его экзальтация граничит с бредом: «До сих пор я претерпевал несчастья; теперь мне надо научиться переносить заточение, боль, смерть — и это не самое трудное^ хуже — осмеяние, презрение, осуждение… Я не знаю ничего величественнее и прекраснее, чем страдать за правду. Я жажду славы мучеников».

Безумие делало его болезненную чувствительность нестерпимой. Этот «осужденный» без доказательств, «приговоренный» без приговора в бреду раздирал себе душу в кровь.

Страдалец решился: со своей «Исповедью» в качестве щита он заявится в Париж, чтобы затравить зверя в его логове. 10 апреля Руссо наконец покинул Монкен. В течение двух месяцев он жил в Лионе, дружески принятый мадам Буа де Ла Тур и мадам Делессер. Он познакомился с Горацием Куанье, негоциантом, любителем музыки и даже ее сочинителем, и предложил ему написать музыкальное сопровождение к своему «Пигмалиону». Представления «Пигмалиона» и «Сельского колдуна» с успехом прошли в маленьком театре городской ратуши. В начале июня Руссо узнал, что было решено заказать скульптуру Вольтера знаменитому Пигалю и что с этой целью открыта подписка среди литераторов. Он послал два луидора, и Вольтер чуть не лопнул от злости.

Руссо покинул Лион 8 июня. Пять дней он провел за сбором трав в окрестностях Дижона; трактир, в котором он остановился, осаждала толпа любопытных. В Монбаре он захотел воздать почести знаменитому естествоиспытателю Бюффону, которого называл «прекраснейшим пером своего века»; сохранилась легенда о том, что он упал на колени у порога рабочего кабинета Бюффона, в котором тот писал свою «Естественную историю». Храбрость Руссо росла по мере приближения к Парижу: он был уверен, что сумеет разрушить «стену тьмы». 24 июня 1770 года Жан-Жак и Тереза расположились в своем прежнем доме Сент-Эспри на улице Платриер.

ДОРОГА К КОНЦУ

Новость о приезде Жан-Жака произвела сенсацию. Итальянские комедианты предложили ему свободный вход на свои спектакли; во время прогулок на него показывали пальцем; любопытные толпились в кафе «Режанс», чтобы посмотреть, как он играет в шахматы. И дело было вовсе не в том, что люди многое о нем знали, — просто он был «знаменитостью». Гримм заметил: «У этой публики спрашивали, что она здесь делает, и люди отвечали, что хотят увидеть Жан-Жака. У них спрашивали, кто такой Жан-Жак, и половина из них отвечала, что не знает, но что на него надо посмотреть».

Как всегда, пошел поток посетителей. Принц де Линь явился одним из первых под предлогом заказа на переписывание нот (он избегал называть себя по имени). Принц вспоминал впоследствии скромное жилище Руссо, его «противную жену», которая поминутно вмешивалась в их разговор, мягкость и терпение Руссо. Он ушел под сильным впечатлением от «этого чердака, обиталища крыс, но и святилища гения». Узнав, что у этого гения могут быть неприятности, он предложил ему убежище. На следующий же день Руссо нанес визит принцу и был очень красноречив, говоря исключительно о своих врагах и о заговоре: «Его глаза были как две звезды. Гений сверкал в его взгляде и электризовал меня».