Жан-Жак Руссо

Этот «музыкальный пожар» тлел, не разгораясь, до 1 августа 1752 года, когда была представлена «La Serva padrona»[22] Перголезе — типичная опера-буфф, в комическом жанре итальянского музыкального театра. Музыкальный Париж сразу же разделился на два клана. «Уголок короля» — так названный потому, что он собирался в театре под ложей короля, — состоял из людей знатных и богатых, приверженцев традиционной музыки. «Уголок королевы» объединял знатоков музыки, прежде всего философов, которые выступали против французской оперы, аристократичной и помпезной, утверждавшей правящий режим; они противопоставляли ей более простую и естественную музыку, напрямую обращенную к чувствам. Помимо собственно эстетической позиции здесь обозначился и идеологический разрыв: утверждение буржуазной «чувствительности» в противоположность рациональной и «благородной» норме монархического идеала. Первая бомба была брошена в январе 1753 года Гриммом и его «Маленьким пророком из Бёмиш-Брода» — забавной сатирой в библейском духе: некий студент во время сна был перенесен из Праги в Париж и чудовищно скучал там, слушая «гаргаризмы» французской музыки. По. этому поводу немедленно разразилась «война брошюр»: за девять месяцев их появилось не менее трех десятков, причем критические отзывы в них яростно противоречили одни другим.

В ноябре Жан-Жак вбросил на «арену борьбы» свое «Письмо о французской музыке». Он утверждал: не гармония, а именно мелодия определяет типичный характер национальной музыки, а характер мелодии, в свою очередь, зависит от национального языка. Отсюда следовало, что лучшей является музыка того народа, чей язык более музыкален. А чей звуковой строй более музыкален, чем итальянский? Чей более приспособлен для выражения страстей? Французский же язык — «глухой», и потому композиторы вынуждены прибегать к такой «дребедени», как гармония, полифония, которые только «производят шум». Короче говоря, «ученая музыка» — это ложная музыка. Руссо заканчивал свое «Письмо» кощунственным заявлением: «У французов нет музыки, и они не могут ее иметь… если когда-нибудь она у них будет — тем хуже для них».

Это «Письмо» вызвало настоящий скандал. Если верить Руссо, даже его жизнь оказалась в опасности, так что его друг господин Анселе, бывший мушкетер, сопровождал его повсюду — без его ведома. Действительно, оркестр Оперы даже повесил и сжег изображение скандалиста, а маркиз д’Аржансон сообщал, что прохожие «оскорбляли его словесно и пинками в зад». Даже раздраженный королевский двор, рассказывал сам Руссо, некоторое время колебался в выборе: посадить невежу в Бастилию или отправить в изгнание. Опера же отомстила ему тем, что лишила его бесплатного входа на спектакли, на что он имел право как автор «Колдуна»: отослала ему 50 луидоров в качестве полного с ним расчета.

Руссо вернется к некоторым вопросам, затронутым в ходе той «музыкальной ссоры», в своем «Рассуждении о происхождении языков», которое будет издано только после его смерти. Вначале, утверждал он, слово не отличалось от пения и выражало чувства — отсюда и приоритет мелодии. Человеческий голос был затем заменен инструментами; гармония и прочая «условная красота» были порождены упадком языка и удалением от природы; природная выразительность была задушена социальным порядком. Эти размышления о языке и музыке были, таким образом, логическим продолжением его обличений моральной деградации общества в «Рассуждении о науках и искусствах». Они предшествовали его мыслям о причинах возникновения рабства, которые он выскажет в «Рассуждении о происхождении и основах неравенства среди людей».

Судьба, так долго бывшая ему мачехой, вновь улыбнулась Руссо. В ноябре 1753 года «Меркюр де Франс» дала объявление еще об одном конкурсе, организованном всё той же Дижонской академией, на тему «Каков источник неравенства среди людей и объяснимо ли оно природным законом?». Руссо сразу понял, что в этом вопросе заложена великая, фундаментальная проблема, и засел за работу: «О человек, откуда бы ты ни был родом, каковы бы ни были твои убеждения, слушай! — Вот твоя история…»

Если мы хотим вскрыть причины неравенства, рассуждал он, не следует ли сначала понять, каким должно было быть первоначальное человеческое существо — до возникновения общественных условностей? Классическая социология полагает, что реконструкция первоначального человека и попытка получить верное представление о его природе — задача неблагодарная, так как это его состояние «не существует более, возможно, никогда не существовало и, вероятно, более не будет существовать». Это первоначальное состояние Руссо реконструирует по своим предположениям — не как реальную доисторическую эпоху, а как рабочую гипотезу, как «нулевой уровень», от которого можно вести отсчет произошедших изменений.