Жан-Жак Руссо

Когда опус был отправлен в Дижон, возбуждение автора наконец улеглось, и жизнь вошла в прежнее спокойное русло. Дюпены, довольные своим секретарем, добавили ему жалованья. Появилась возможность переехать на улицу Гренель-Сент-Оноре, в отель «Лангедок»: Жан-Жак с Терезой расположились на седьмом этаже, а родители Левассер — на пятом. Отец не создавал им трудностей, но мать оказалась корыстной особой, лицемеркой и наушницей.

Впрочем, жила пара дружно. «У моей Терезы ангельское сердце», — говорил Жан-Жак. А что с его «Рассуждением о науках и искусствах»! Руссо успел забыть о нем: разочарованный столькими неудачами, он уже ни во что не верил.

10 июля 1750 года, вопреки ожиданиям, академики Дижона увенчали его лаврами. Жан-Жак получил красивую золотую медаль. Он поблагодарил академиков за их беспристрастность: ведь они дали высокую оценку его опусу, опровергавшему те ценности, которые они призваны были отстаивать.

Честно говоря, Дижонская академия оценила главным образом совершенно новую риторику неизвестного пока автора. Академики, поставив такой вопрос, не имели намерения поразить кого-либо оригинальностью — они хотели лишь противопоставить эпоху Возрождения «темным временам» Средневековья. Руссо же неожиданно для них изменил направление вопроса: у него науки и искусства способствовали не очищению, а, наоборот, развращению нравов. По сути дела, он восстановил давнее противопоставление знаний и добродетели. Кстати, у Руссо был конкурент, аббат Гросли, который исповедовал те же принципы. Но эти двое сильно различались манерой высказывания: аббат серьезно изучил данный вопрос, ссылался на общеизвестные факты и употреблял общепринятые выражения, а Руссо поражал личной убежденностью и красноречием. Он построил свою контрфилософию истории: показал, что человек становится всё более знающим, но не становится от этого счастливее; что общество цивилизуется, но не становится от этого справедливее; что нравственный императив должен преобладать над материальным прогрессом и совершенствованием разума. Вопреки духу своего времени Жан-Жак не верил в то, что рост знаний означает рост добра.

Поскольку он в это время болел, за публикацией его «Рассуждения о науках и искусствах» взялся проследить Дидро, и в самом начале 1751 года труд Руссо увидел свет. На титульном листе не было указано фамилии автора, но имевшаяся там подпись стала знаменитой — «гражданин Женевы»; был там и эпиграф, заимствованный у Овидия: «Barbaras hic ego sum quia non intelligor illis» — «Меня считают невеждой те, кто меня не понимает». Издатель не заплатил ему ни единого су, но вместо денег этот труд принес ему кое-что другое — славу, немедленную, и оглушительную. Жан-Жак был еще в постели, когда ему принесли записку от возбужденного Дидро: «Ты оказался на недосягаемой высоте. Подобного успеха еще не было».

Наконец-то ему повезло.

ЗНАМЕНИТОСТЬ

Дидро не преувеличивал: «Рассуждение о науках и искусствах» наделало шуму по всей Европе; в одной только Франции за три года появилось более пятидесяти одобрительных отзывов или опровержений. Противников хватало: ведь подобный опус воспринимался не иначе как парадокс. Руссо не мог ответить всем. Он, хотя и кратко, постарался поставить на место троих: некоего анонима из «Меркюр», каноника Готье из академии Нанси и некого Лека из академии Руана. Еще два противника показались ему более серьезными.

Один был не кто иной, как Станислав Лещинский, тесть Людовика XV, бывший король Польши, ставший герцогом Лотарингским и Барским: он считал себя знатоком литературы и философии. Жан-Жак уважительным, но твердым тоном привел ему свои аргументы. Лещинский указывал на то, что тяга к роскоши рождается от богатства, а не от науки. Руссо возразил: «Вот как я выстраиваю эту генеалогию. Главный источник зла — это неравенство; неравенство порождает богатство… Богатство порождает роскошь и праздность; от роскоши происходят изящные искусства, а от праздности — науки».

В другом критическом высказывании Руссо учуял руку отца Мену, личного проповедника короля. Разве может добрый христианин, возмущался иезуит, предпочесть невежество изучению своей религии, урокам Святых Отцов! Да, отвечал Жан-Жак, если речь идет о книге, то мы имеем Евангелие — «единственно нужное христианину», и добавлял торжествующе: «Прежде у нас были святые и не было казуистов. Наука прирастает, а вера убывает…

Мы все стали учеными, но перестали быть христианами».