Жан-Жак Руссо

В крайнем возбуждении Руссо добрался до Венсенского замка, рассказал о своем открытии Дидро. Что теперь он должен делать? «Что за вопрос! — отвечал пылкий Дидро. — Развить свои идеи и участвовать в конкурсе». При этом разговоре двух друзей никто не присутствовал — к сожалению, так как позднее, когда они поссорятся, на этот счет станут ходить всякие россказни. По словам Мармонтеля, аббата Мореле и дочери самого Дидро, Жан-Жак собирался создать конформистский панегирик наукам и искусствам и только Дидро подсказал ему избрать противоположный тезис, гораздо более оригинальный. Затем Руссо якобы использовал его как свой и занял не ту позицию, которую избрал первоначально. Чистая клевета! Дважды — в своих работах «Осуждение Гельвеция» и «Очерк о правлениях Клавдия и Нерона» Дидро упоминал о том знаменательном дне в Венсенском замке, но нигде не говорил о своей роли в том разговоре. Так что идеи Жан-Жака — его собственные.

Поскольку Дидро находился в заключении, работа над «Энциклопедией» не продвигалась. Издатели стали жаловаться, что гибнет предприятие, в которое вложены значительные средства, — и 3 ноября Дидро был отпущен. Он тут же разработал проспект «Энциклопедии», В нем было сказано, что этот труд ставит перед собой цель «дать общую картину достижений человеческого разума», в том числе и в области техники. Тут не было более места тому, что человек знал о Боге (тогда как прежде это было едва ли не единственным предметом изучения); речь шла только о том, что человек знал о мире и о себе самом. Человек оказался в самом центре Прометеевых свершений и, конечно же, в центре большого «Толкового словаря наук, искусств и ремесел».

Руссо тоже принялся писать. С огромным трудом, так как начало всегда давалось ему особенно тяжело. Даже в постели он мысленно перетасовывал свои фразы. Когда однажды мамаша Левассер пришла запалить очаг и заняться хозяйственными делами, ему пришла в голову идея использовать ее как секретаршу: диктовать ей утром то, что придумалось за ночь. Прощайте, «Аллея Сильвии» и «Влюбленный Арлекин». «Теперь я меньше всего забочусь о том, чтобы понравиться великим умам и людям большого света».

Первая часть его труда констатировала то, к чему он пришел. Да, это верно: литература, науки и искусства сделали жизнь людей более легкой и приятной, но они же и превратили их в рабов, которые сами помогают тиранам порабощать себя: с такой целью и превозносятся эти ложные ценности. Таким образом, «мы имеем видимость добродетельных, на самом деле-таковыми не являясь»; Цивилизация — это победа «казаться» над «быть»; так называемый «прогресс» на самом, деле — упадок. «Наши души развращались по мере того, как науки и искусства развивались». Роскошь, распущенность, рабство — вот и всё, что выиграл человек, выйдя из состояния счастливого неведения, в котором он находился с самого своего сотворения. Таковы уроки истории.

Во второй части этого труда Руссо задавался вопросом о происхождении наук и искусств: не о достоинствах человека, а о недостатках, вытекающих из его честолюбия, праздности, суеверий или гордыни. Именно они породили стремление к роскоши, по которой и оценивают человека, считая его не тем, что он есть, а тем, чем он кажется. Ушли в прошлое подлинное мужество, преданность, героизм — их заменила эгоистическая страсть к комфорту, искусствам и роскоши. В прежние времена детям прививали человечность, чувство справедливости, любовь к родине. Сегодня их учат «обставлять» свой ум знаниями, как дом обставляют красивой мебелью. Явились философы — «кучка шарлатанов, каждый из которых зазывает к себе на публичной площади: идите только ко мне — я один владею истиной!..». Кто заботится о правде, кто не продает душу за репутацию? Изобретение книгопечатания усугубило зло тем, что дало доступ к ложным знаниям многим — и почему только в свое время не сожгли библиотеки? Руссо возглашает, словно бросая вызов своему веку — веку Просвещения: «Всемогущий Боже, избавь нас от просвещения!» В заключении он немного смягчал тон, превозносил великих монархов, почтенные академии, являющиеся хранительницами как сомнительного «склада» знаний, так и святости нравов. Он не отрицал настоящих ученых, горстку гениев — Бэкона, Декарта, Ньютона, — но отвергал вульгарных профанов, к которым относил и себя самого: таким не надо поучать других — достаточно быть добродетельными и исполнять свои обязанности.

Дидро вроде бы одобрил этот опус, внес несколько поправок. Удивительно: Дидро молился на прогресс — и разве не должен был он возмутиться этой «апологией невежества», этими выпадами против философов-шарлатанов? Впрочем, Дидро всегда вспыхивал как огонь, когда его возбуждал какой-нибудь красивый парадокс. К тому же Руссо не отказывался сотрудничать в «Энциклопедии», хотя его теория заведомо отвергала подобное предприятие.