Жанна д'Арк

Должен ли я говорить, что в ту ночь я не знал покоя. Ноэль — тоже. Под вечер мы отправились к главным воротам; мы ухватились за последнюю надежду, вспомнив смутное пророчество Голосов Жанны, похожее на обещание, что в самую решительную минуту ее освободят силою. Быстро разнеслась повсюду потрясающая весть, что Жанна д'Арк, наконец, осуждена и что завтра утром, по прочтении приговора, ее сожгут заживо. Поэтому народные толпы устремились в ворота сплошным потоком; многих английские солдаты вовсе не пускали в город — тех, у кого были сомнительны или отсутствовали пропускные грамоты. Жадно всматривались мы в эту толпу, но не видели никаких указаний, что это были наши боевые товарищи, и, конечно, мы не заметили ни одного знакомого лица. И вот когда ворота наконец закрылись, мы пошли обратно, удрученные горем, боясь хоть одним словом или мыслью обличить свое разочарование.

Взволнованные толпы запрудили все улицы. Трудно было продвигаться вперед. К полуночи мы случайно забрели в места, находящиеся по соседству с красивой церковью Сен-Уан. Там шла какая-то кипучая работа. Над многолюдной площадью высился лес факелов. Свободная дорога, охраняемая стражей, разделяла толпу. Рабочие носили доски и бревна, исчезая с ними в воротах кладбища. Мы спросили, что здесь происходит. Ответ гласил:

— Ставят подмостки и позорный столб. Разве вы не знаете, что завтра утром сожгут французскую ведьму?

Мы ушли. Не по душе нам было это место.

На рассвете мы опять были у городских ворот. На этот раз нас осенила новая надежда, которую наши утомленные тела и лихорадочные мысли превратили в великую возможность. До нас дошел слух, что аббат Жюмьежский отправился в Руан вместе со своими монахами, чтобы присутствовать на казни. Наши желания, поощряемые воображением, видели вместо этих девятисот монахов — старых стражников Жанны, а вместо их аббата — Ла Гира, или Бастарда, или д'Алансона; мы глядели на их нескончаемую вереницу, беспрепятственно входившую в город, и на людей, которые почтительно расступались перед ними, обнажая головы; и сердца наши замирали, и наши глаза туманились слезами радости, гордости и восторга; и мы заглядывали под монашеские капюшоны, собираясь дать знак первому незнакомцу, что мы — приверженцы Жанны и что ради святого дела мы не замедлим принести в жертву свою и вражескую жизнь. Как безрассудны мы были! Но мы были молоды, а вы знаете, что юность всему верит, на все надеется.

Глава XIX

Утром я, согласно моей должности, занял указанное место. Оно находилось на подмостках, сооруженных на высоте человеческого роста, на Сент-Уанском кладбище, около церковной стены. На этих же подмостках расположились многочисленные священники, именитые граждане и несколько законоведов. Немного отступя, на равной высоте, стояли другие, более просторные подмостки, осененные красивым балдахином для защиты от солнца или дождя и убранные богатыми коврами. Кроме того, там были удобные кресла, из которых два, отличавшиеся особой роскошью, стояли на некотором возвышении. Одно из кресел было занято принцем английского королевского дома, его преосвященством кардиналом Винчестерским; другое — Кошоном, епископом Бовэским; остальные кресла были отданы в распоряжение трех епископов, вице-инквизитора, восьми аббатов и шестидесяти двух монахов и законников, которые были судьями Жанны.

Впереди, в двадцати шагах, был третий помост — усеченная пирамида из камней, сложенных уступами, наподобие ступеней. Над этой пирамидой возвышался позорный столб, у подножия которого были нагромождены поленья и связки хвороста. На земле, у основания пирамиды, стояли три ярко-красные фигуры — палач и его помощники. У их ног лежала куча перегоревших головешек, превратившихся в багровые угли; в двух шагах был сложен дополнительный запас топлива, составлявший огромную кучу высотой с человеческий рост и равнявшуюся по меньшей мере шести нагруженным телегам. Подумайте только! На первый взгляд наше тело так непрочно, так легко разрушимо, так недолговечно; а между тем гораздо легче превратить в пепел гранитную статую, чем человеческое тело.

Вид позорного столба причинил мне острую боль, но, как я ни отворачивался, мои глаза не могли оторваться от этого зрелища. Такова притягательная сила всего грозного и ужасного.

Площадь, занятая подмостками и позорным столбом, была оцеплена английскими солдатами; бок о бок стояли они, выпрямившись и застыв в своих сверкающих стальных латах. А за ними, в обе стороны, раскинулось море людских голов. И мы не видели ни единого окна, ни единой крыши, где не виднелись бы лица любопытных.

Но все было охвачено безмолвием, оцепенением; как будто все умерло. Впечатление этой торжественной тишины усугублялось свинцовым сумраком, так как небо было затянуто покровом низко нависших грозовых туч. А на далеком горизонте вспыхивали слабые зарницы, и по временам доносились глухие, мятежные раскаты грома.