Жанна Ланвен

В этом чувствовалась не гордыня или упрямство, а скорее многолетняя привычка.

Добравшись до своего кабинета, Жанна, как всегда, принимала своих сотрудников. Она сидела неподвижно под толстым покрывалом, потому что здание плохо отапливалось, и диктовала мысли, пришедшие ей в голову накануне вечером. Все записывалось в маленький блокнот, с которым она никогда не расставалась. Даже когда она чувствовала себя больной и слабой, сила воли ее не оставляла.

Жанна Ланвен, 1940-е годы

Сохранились фотографии, где она запечатлена в окружении работниц на день святой Катерины[823]. Некоторые из этих женщин видели ее тогда впервые, смущались и чувствовали себя немного скованно, а хозяйка улыбалась. Все изменилось с тех времен, когда она только начинала, и для нее, и для сотрудников: условия работы, карьера, зарплаты, как проводили свободное время. Никто не мог сказать, как будет дальше развиваться мода в этом новом мире, правила жизни были еще не понятны. Жанна ничего заранее не планировала и была готова принимать все решения в зависимости от развития событий. «Туман с трудом рассеивается», – объявил генерал де Голль[824] в марте 1945 года во время выступления в Ассамблее. Фотография генерала висела в салоне на улице Фобур, 22. Для Мари-Бланш последние месяцы жизни Жанны были очень тяжелыми. Оставшись вдовой, в конце войны она была совершенно сломленным человеком. Большинство ее друзей жизнь разбросала по миру. Зиму 1944 года она провела в Париже, оттуда с удовольствием навещала Луизу де Вильморен, которая жила в собственном доме в Веррьере. Жизнь снова потекла тихо и скромно, но 17 января 1945 года неожиданно умер Эдуард Бурде. Жан Кокто приходил в дом покойного и рисовал его на смертном ложе, но с Мари-Бланш не пересекался. Было ли это деликатностью или их многолетние отношения исчерпали себя? «Мари-Бланш страдает, потому что людей, окружавших ее много лет, становится все меньше. Удар за ударом: Лабюскьер, Полиньяк, Эдуард. Эта женщина, не знавшая отцовской любви, видела в Полиньяке ребенка, а в Эдуарде – отца. Все это стало для нее душераздирающей драмой. Эдуард был бурей, штормом, напоминающим героев “Грозового перевала”. Мари-Бланш утопала в скорби и однажды сказала: “Я даже не могу покончить жизнь самоубийством, это вызовет скандал”»[825]. Кокто нарисовал графический портрет этой женщины, окруженной мужчинами. Каждый играл подле нее не свою роль: муж вместо сына, любовник вместо отца, сотрудник матери вместо друга. Кокто мог бы добавить в этот список лже-мужа, занимавшего место брата – Рене, тоже уже умершего.

Охваченная смятением, Мари-Бланш продолжала общаться с Надей Буланже, переехавшей во время войны в Соединенные Штаты: «Вы, возможно, помните о моем смешном шовинизме?..

Вообразите, как на меня повлияли четыре года оккупации.

Я говорю об этом, чтобы не рассказывать о себе…потому что меня, на самом деле, уже не существует. Я потеряла всех дорогих мне людей, которых любила больше себя. Я бы хотела умереть, чтобы опять быть с ними. (…) Мои друзья были восхитительными, но в течение двух лет с ними общался лишь автомат, робот, не умевший испытывать чувств»[826].

В этом письме от 1945 года Мари-Бланш не упоминает среди дорогих существ свою мать. Тем не менее почти каждый день она встречалась с ней на улице Барбе-де-Жуи. Две женщины так давно уже жили бок о бок, что стали друг для друга этими «автоматами», которых ничего не трогало и которым уже не требовалось общение друг с другом.

Хрупкая, любящая, скорбящая Мари-Бланш, охваченная горем, оставалась как прежде центром всеобщей заботы и внимания.

Жанна уже видела, как будет идти жизнь после нее, и это вселяло в нее уверенность.

В начале 1946 года ей становилось все труднее передвигаться.

Болезни довели ее до такого физического состояния, что Жанна уже редко покидала свою комнату. 5 июля ночь наступила для нее в последний раз. Она была коротка. На рассвете солнечные лучи осветили фасад дома на улице Барбе-де-Жуи. Возведенные более четверти века назад камни дома казались совсем новыми.

В спальне цветы, в стеклянных пресс-папье, заиграли всеми оттенками. Начинался день. В восемь часов утра жизнь Жанны Ланвен оборвалась.

«Для меня рисовала Ланвен»

Театр, который Жанна так любила, приберег для кутюрье странное продолжение. Летом 1946 года Жуве осаждали Кокто, Берар и Мари-Бланш, каждый из которых убеждал его прочесть текст Жана Жене[827]. Кокто открыл этого поэта во время войны, читал его первые произведения в кругу своих друзей[828]. Жене уже три года мечтал работать для театра, написал пьесу под названием «Служанки». Первая версия пьесы оказалась слишком длинной и запутанной. Жуве, почти уже покоренный талантом автора, попросил Жене превратить четыре акта в один. Сокращенный текст снова подвергся изменениям.

Жуве уже сам вносил поправки, именно он придумал определение пьесы – «трагедия доверенных лиц»[829]. Во время репетиций он продолжал вносить рукописные поправки в пьесу[830].