Жар-книга

Она. Посылаю тебе десять поцелуев, девять обычных, повседневных, полных нежности, стремлений, заботы. Десятый «с напечатленьем». Отнесись к нему серьезно и следуй за Боратынским! Люблю.

Он. Если наше свидание состоится в конце июля (пишу о самом худшем), где Ты будешь до этого времени? Неужели в Москве? Я знаю, как Тебе необходим отдых, и украденный у него месяц будет непростительным преступлением – моим преступлением. Конечно, было бы замечательно, если бы перед тем, как поехать к Енисею, Ты смогла бы поваляться у моря, но море стоит денег, и, наверное, это неосуществимо. Милая Лина, Ты задумала трудное и утомительное путешествие, которое отнимет у Тебя последние силы. Мне стыдно, что я боюсь быть неправильно понятым и не нахожу мужества отсоветовать Тебе эту поездку. Всю зиму Ты думала обо мне, подумай и о себе немножечко.

Она. Счастье мое, давай не препираться и не кокетничать друг с другом о трудности поездки, о комарах и малярии. Моим единственным отдыхом, успокоением будут дни, проведенные с тобой, и чем их будет больше, тем лучше я отдохну и поправлюсь. Да! Да! Да! Поездка на юг бессмысленна, потому что каждый день, украденный у Енисейска, не заменит и месяц у моря. Прошу тебя заранее написать мне список вещей и продуктов, какие нам понадобятся. Письма пропадают, вложи списки в два, три письма.

Он. По-моему, я однажды писал Тебе, что весна приезжает в Енисейск на первом пароходе. Оказывается, на первом пароходе приезжает не весна, а водка. Пока еще нет ни первого парохода, ни весны, ни водки. Но, судя по тому, что девушки уже начали красить щеки, мужчины собирать бутылки, а рабочие исправлять пристань, можно надеяться, что в скором времени появится и то, и другое, и третье… Самое утомительное – это поезд, пароход уже лучше, а от пристани к себе я донесу Тебя на руках. Ты спрашиваешь, что Тебе захватить с собой из продовольствия… Я плохой хозяин, но такую Худыру, как Ты, я берусь накормить, а будешь слушаться, то и откормить без помощи московских распределителей… Здесь совсем нет сладостей, и если Ты захватишь несколько плиток шоколада, чтобы положить их на стул возле кровати, то это все, что я могу Тебе посоветовать… Прости, Линушенька, но Тебе придется позаботиться о том, о чем всегда заботился я. Может быть, я ставлю Тебя этим в затруднительное и неприятное положение – не сердись на меня, милая, я не виноват. Свою дорогу в Енисейск я, наверное, когда-нибудь забуду, Твою в Сетунь – никогда.

Она. Сетунь… Как я жалею сейчас, что послушала тебя тогда.

Человек-примечание. Это было в 1931 году.

Москва

Она. Коля, я понимаю, как это не вовремя… но я должна тебе сказать. Мне надо принять решение, которое я не могу, не имею права принять одна.

Он. Что такое, моя барышня?

Она. Я ни минуты не жалела, что переменила жизнь, ушла от Горчакова, мне хорошо и привольно в моем новом свободном положении. Есть любимый театр и есть любимый человек… Коля, я не хочу тебя ничем связывать, ты тоже свободен, пойми меня правильно… Я сейчас могу сыграть для своего любимого человека новую замечательную роль. Я могу… стать матерью его ребенка.

Он. А, вот что… Не убереглись мы тогда, значит… Бедный мой Пинчик.

Она. Ты против?

Он. Лина, чудесная моя Лина-Линуша… Пьеса моя убита, денег нет, я халтурю для кабаре, для кино, у меня на руках эта безумная женщина, моя жена, которую я не могу бросить, это бесчеловечно. У нас нет ничего прочного, ты живешь у подруги… В таком положении заводить ребенка – это катастрофа. Ты понимаешь меня?

Она. Да, Коля, я понимаю…

Он. Ты видишь сама, даже укрытая стенами Художественного театра, как поворачивается наша жизнь… Горький ничего не может, Луначарский ничего не может, ты понимаешь, что это значит?

Она. Ты меня извини, что я со своими женскими глупостями… Но мы неисправимы – хотим ребенка от любимого, такие мы идиотки.

Он. Что ты, Пинчик, ты совершенно права, и я был бы счастлив иметь от тебя маленького, и мы их еще заведем целую кучу. Только не сейчас.

Она. Мне придется лечь на операцию.

Он. О Господи. Неужели вся горечь твоей жизни будет приготовлена моими руками? (Обнимает ее.) Я помогу, Лина, я договорюсь, отвезу тебя, прости меня, прости, прости…

Она. Я потеряла возможность иметь ребенка от Николая, он был бы живой памятью нашей любви.

Человек-примечание. Степанова сохранила в архиве записочку от Николая Эрдмана, переданную ей в сетуньскую больницу, где она лежала несколько дней.

Он. «Если мое присутствие может хоть сколько-нибудь помочь Твоему одиночеству – знай, что я сейчас возле Тебя всем, что есть во мне самого лучшего. Прости меня, милая. Целую».

Она. Нет, было две записки, одну он передал вместе с цветами.

Он. «Не обвиняй их, милая, если они не пахнут. Целую. Николай».