Жар под золой

Однажды, когда Эберхард уже слег в постель, он признался мне, что, как только ему полегчает, он полетит на Мальорку и проведет там зиму; каждый день, лежа на пляже, он будет постепенно, с наслаждением, из самого нутра, выхаркивать в море тонны породной пыли, которой надышался за сорок лет работы под землей.

Эберхард мог бесконечно говорить о своих голубях, которых вынужден был продать, когда после смерти жены переехал к Франку, так как в нашем поселке держать и разводить их запрещалось; если же он не толковал о голубях, то рассуждал о Мальорке. Рассказывал он иногда и о шахтерской работе, которая в его воспоминаниях превратилась со временем из проклятой в любимую.

Но чаще всего он говорил о Мальорке.

Испанский остров был его мечтой; как другие мечтают о богатстве, о выигрыше в лотерею, о скоростной автомашине и сладострастных девицах, так он мечтал удрать от здешней отвратительной зимы на Мальорку, чтобы вылечить легкие.

Ну а поскольку я с женой и дочкой провели однажды три недели на Мальорке, то всякий раз, сидя у его постели, я должен был снова и снова рассказывать об этом острове.

Я изображал ему Мальорку этаким заколдованным замком, умалчивая о тамошнем столпотворении, шуме и бетонированных пляжах.

Я никогда не был в Исландии, но прочитал и просмотрел массу книг и фотоальбомов об этом острове, которые мне приносила жена из библиотеки. Картины Исландии жили во мне. И я изображал Эберхарду Мальорку такой, какой знал по книгам Исландию. Я рассказывал ему о кратерах и глетчерах, о китах и лососях, об овцах и диких лошадях. Рассказывал о тишине, царящей на острове, где в горах слышишь лишь собственное дыхание, о фонтанах горячей воды, бьющих из-под земли, такой горячей, что в ней можно сварить кофе. Рассказывал об уединенности, о светлых ночах и чистом воздухе, о зеленом мхе на горных склонах, о вечных льдах и лохматых пони, о не заходящем летом солнце.

Эберхард слушал меня с таким благоговением, будто я, как некий избранник, рассказываю ему о земле обетованной, куда он придет, дабы там умереть.

«Разок бы съездить туда, где водятся большие рыбы и лохматые лошадки и где слышно только собственное дыхание. До чего же хорошо — слышишь только собственное дыхание», — повторял он мои слова.

Эберхард ни разу в жизни не уезжал из Дортмунда: он копался на своем огородике, заменявшем ему все Исландии и Мальорки, а когда скончалась жена, продал голубей, перебрался к Франку в пустовавшую комнату и обрел в Габи солнце, которое светило ему до самой смерти.

«Да, Лотар, вот так-то. Одни улетают на Мальорку, другие слегли в постель».

Однажды я принес ему картинку, которую вырвал из фотоальбома: исландский глетчер, а на переднем плане овцы и лошади.

Я держал картинку перед его глазами, а он, взяв ее костлявыми пальцами, долго-долго всматривался, потом вздохнул и сказал: «Да, теперь я понимаю, почему там слышишь собственное дыхание».

Картинку я прикрепил кнопками к стене. Позднее, когда в комнате собирались менять обои, Габи выбросила картинку вместе со старыми обоями.

Может быть, Эберхард умер не от силикоза, а с тоски по Мальорке?

В тот день он заснул с картинкой в руке.

Глядя на Эберхарда, я твердо решил про себя: я так умирать не хочу.

«Смерть — дело серьезное», — убежденно говорила моя мать.

Она умерла легко.

* * *

Никогда не ожидал, что на похороны давно забытого человека придет столько народу. У могилы Эберхарда собралась большая толпа.

После того как молодой пастор отслужил панихиду, а член производственного совета шахты, где работал Эберхард, произнес краткую надгробную речь, оркестранты в шахтерской форме сыграли песню «Счастливо на-гора!..» и под конец — «Был у меня товарищ».

Сказал несколько слов и председатель местной организации СДПГ, в которой я прежде состоял. Говорил он очень взволнованно — много лет назад, в шахте, Эберхард спас ему жизнь, когда его чуть не придавило глыбой породы. Эберхард, упершись в стенку забоя, минут десять держал спиной готовую обвалиться глыбу. Об этом случае до сих пор еще ходят слухи, которые с течением времени выросли в легенду о том, будто Эберхард держал несколько минут не просто глыбу и даже не отдельный пласт, а весь массив горной породы толщиной восемьсот метров.

Мы бросили на гроб комья земли и цветы, я пожал руку Франку. Он стоял у отцовской могилы с безучастным лицом, поддерживая плачущую Габи. Когда я протянул ей руку, она прошептала:

— Ты видел, какой венок прислал Баушульте? Замечательный!

Венок привлекал всеобщее внимание, казалось, Баушульте подобрал для него самые экзотические цветы из своей теплицы.

Нас пригласили на поминки в «Липу», Хелен тоже обещала прийти, хотя не собиралась отпрашиваться с работы на весь день.

Столы в зале составили в форме подковы и покрыли белыми скатертями.

Габи пригласила сорок человек, пришло тридцать. Гостям подали жаркое из говядины по-вестфальски с отварным картофелем и солеными огурцами, разрезанными на четыре дольки. На столах в синих вазах стояли пестрые букеты.