Жар под золой

Клаудия уже забралась в машину и делала мне знаки, чтобы я поторопился, но только я открыл дверцу, как подошедший сзади бригадир придержал меня за руку.

— Если б от меня зависело, я бы тут же взял тебя на работу, — с важностью проговорил он.

— Но от тебя это не зависит, — ответил я и высвободил руку.

Пфайферша торчала в окне и приветливо кивала.

По пути дочь сообщила, что за завтраком настроение было похоронное, они с матерью не перемолвились ни единым словом.

Потом мы молчали до самого Кёльна.

Я высадил Клаудию на набережной вблизи Центрального вокзала. Ехать с ней вместе за новым грузом по новому адресу, указанному Бальке, не стоило: это бы вызвало лишние вопросы, ответить на которые я не мог, да и не хотел.

Все было так же, как и в предыдущий день. Какой-то парень погрузил мне в багажник три тяжелых небольших ящика, перетянутых стальной лентой. Погрузка происходила, как и в тот раз, прямо на улице, дом был расположен в том же районе Линденталь недалеко от вчерашнего адреса.

Я закрыл багажник и спросил парня, не нужно ли где расписаться.

— Нечего глазеть, уматывай, — лишь буркнул он в ответ.

Поставив машину в запрещенном для стоянки месте, я направился в кафе «Райхардт», уселся на террасе под тентом и заказал две чашки кофе.

В это время в сторону Хоэштрассе мимо прошел Оберман.

И вдруг я вспомнил, где прежде видел этого толстяка, В прошлом году, в одной деревне, которая теперь была включена в состав города Унны, Обермана избрали «королем» на празднике стрелков. Мы с женой тогда случайно застряли из-за праздничного шествия. Поворачивать было поздно, позади уже скопились машины, а впереди полиция закрыла движение, пока проходила многолюдная процессия участников и понаехавших болельщиков. В центре шествия, на колеснице, влекомой четырьмя лошадьми, разукрашенными цветами, восседал этот Оберман в качестве «короля стрелков», а подле него «королевой» красовалась какая-то солидная матрона. Я хорошо помнил, что мы с Хелен тогда острили, потешаясь над чванством и тщеславием участников дурацкого шествия, и смеялись до слез, глядя, с каким серьезным и важным видом они маршируют, выпятив пузо под зелеными, увешанными орденами и медалями мундирами. Некоторые шагали в ногу с трудом, а один, на ходу, вдруг стал мочиться, едва не облив впереди идущего.

И вот опять тот самый Оберман, с которым я виделся несколько часов назад в Унне. Почему мне так запомнилось его лицо?

Я оставил на столике деньги за кофе и поспешил вслед за Оберманом, но, выйдя на Хоэштрассе, не нашел его в толпе. И с чего это мне запал в память именно Оберман, хотя за последние годы я видел многих «королей стрелков» и тут же их забывал?

На лестнице у собора я стал ждать Клаудию. Вскоре она показалась в компании двух девушек. Увидев меня, дочь распрощалась с ними.

По дороге домой, когда мы попали в «пробку» у Ремшайда, Клаудия спросила меня:

— А что ты, собственно, перевозишь?

— Ящики. Только ящики.

— И что в них?

— Мне это безразлично, а тебе тем более.

— За два дня я заработала сто марок.

— Хорошая такса, — заметил я весело.

Через траншею, вырытую у въезда в мой гараж, положили толстые доски, так что я свободно вкатил машину.

У входной двери нас ожидала Хелен, а когда Хелен ждет у входа, это ничего хорошего не предвещает.

— Я собирался поехать за тобой в библиотеку, а ты уже здесь, — сказал я и с нетерпением ждал, что она ответит.

— Эберхард умер. Габи позвонила мне на работу, вот я и примчалась... Ты сходи туда сейчас.

Пфайферша энергично махала мне из окна, и я не мог притвориться, что не заметил ее. Через палисадник я подошел к ее кухонному окну. Старуха вставила сегодня зубные протезы, это молодило ее, она была празднично одета, смех у нее был какой-то игриво-дребезжащий.

— Ну вот он и умер, — сказала она. — Царство ему небесное. Значит, все-таки раньше меня преставился.

— Все равно это неожиданно, — сказал я.

— Уж коль она придет, то всегда неожиданно, даже если три года ее ждешь... Теперь он не попьянствует, Эберхард... Он меня старой ведьмой как-то назвал и ребятишек подговаривал, чтобы старой ведьмой меня дразнили... Ладно уж, ступайте, господин Штайнгрубер, а то его заколотят, Эберхарда.

Входная дверь была раскрыта настежь.

Габи сидела в кухне и смотрела на меня пустыми главами. Я подсел к ней.

— Теперь он успокоился, Эберхардик, — сказала она мягко. — Франк придет сейчас... Ему не в чем меня упрекнуть, я делала для Эберхардика все, что могла. Но против смерти ничего не поделаешь. Может, барсучьим жиром и удалось бы его поправить.

— Где он лежит?

— Наверху, у себя в комнате. Сейчас должны приехать из похоронного бюро, врача они предупредили... Сколько приходится из-за такой вот смерти вызывать людей, чтобы они подтвердили, что мертвец действительно мертвый.

Мы с Габи сидели, дожидаясь Франка. Первое, что он сказал, войдя в кухню:

— Пусть заколачивают. Я больше не хочу его видеть.

* * *