Жар под золой

Погрузка заняла не более десяти минут, так что времени до встречи с дочерью оставалось много. Втиснув машину в освободившуюся щель на Рейнской набережной, я уселся на скамейку и стал наблюдать за проплывающими по реке судами.

Снова потеплело.

Мне захотелось стать рейнским шкипером, обогнуть землю на такой вот барже. Настроение было подавленное. Из-за экзамена дочери, из-за трех ящиков в машине, необычайно тяжелых и прочно упакованных.

Интересно, что в них?

Сколько можно сидеть на скамейке и глазеть на баржи? Даже самая оживленная река покажется скучной через некоторое время. В три часа я поспешил к Римско-германскому музею. Площадь перед Кёльнским собором была похожа на ярмарку. Людской поток захватил меня, и я неплохо чувствовал себя в толчее.

Мы с дочерью не договаривались о каком-то определенном месте встречи, да и как я ее отыскал бы в этой сутолоке: казалось, здесь, на площади, собрались все жители города.

Вместе с группой молодых людей меня прибило к лестнице, которая вела к подземному гаражу под Соборной площадью. Там, на возвышении, стояла Клаудия и играла на большой губной гармонике. Возле ее ног лежал кусок картона с надписью: «Абитуриентка без вакансии в вузе просит о подаянии». Клаудия играла новейшие шлягеры. По ней не было заметно, что она провалилась.

Я стоял как вкопанный.

«Это неправда, этого не может быть! — только и стучало у меня в голове.

Все было напрасно, мечты не сбылись, их растоптали здесь, на площади; а там, на возвышении, стоит моя дочь, и стоит не как побежденная, нет, — как победительница.

Клаудия заметила меня и помахала рукой, подзывая к себе. Я стал проталкиваться вперед, не церемонясь, словно торопился спасти дочь от неведомой опасности.

Она сыграла шлягер до конца, похлопала гармоникой по бедру, подняла картон и потащила меня прочь, не обращая внимания на похвалы и на просьбы собравшихся сыграть еще что-нибудь.

— Пойдем, отец, на сегодня хватит.

Я привел ее к набережной, где оставил машину. Клаудия зажала картон под мышкой, я обнял ее за плечи, и мы глядели на Рейн, на проплывающий экскурсионный теплоход и на махавших с палубы пестро одетых пассажиров.

— Мне посоветовали усиленно позаниматься еще год с частным преподавателем или подавать на конкурс в консерваторию.

Я не заметил в ней подавленности или же отчаяния, она была сдержанна, спокойна и, как мне показалось, даже в какой-то мере удовлетворена провалом.

В машине она сосчитала деньги: восемьдесят три марки с мелочью.

— Мой первый самостоятельный заработок, отец, — сказала она не без гордости.

— Хорошая почасовая оплата, — отозвался я.

Нет, ни угнетенности, ни отчаяния в ней не чувствовалось, она была спокойна, невозмутима.

Я любовался своей дочерью.

— Куда же теперь? — спросил я, включив мотор.

— Домой. Господи, бедная мама... А ты что делал, отец?

— Взял в багажник три ящика, — сказал я. Не хотелось признаваться, что меня тревожит этот груз.

На автостраде Кёльн — Дортмунд мы подпевали музыке, звучавшей по радио. Нам полагалось бы пребывать в унынии, но мы были веселы, шутили, словно отмечали какой-то успех.

Наша улица, пока мы были в Кёльне, превратилась в стройплощадку: отгородили участок тротуара — метров двести, разрыли проезжую часть.

Из-за обвала в близрасположенной шахте произошло оседание грунта, образовалась большая трещина, уже давно представлявшая опасность для транспорта и пешеходов. Я каждый день осматривал снаружи наш дом — не треснула ли где кладка или штукатурка.

Тротуар перед въездом в мой гараж еще не вскрыли. В вагончике строители переодевались после рабочего дня; один из них, увидев, что я вылез из машины у гаража, подошел ко мне:

— Вам придется завтра утром, часов в семь, вывести машину из гаража: будем вскрывать здесь, у въезда. Не волнуйтесь, к вечеру сделаем настил через траншею и на ночь сможете опять поставить машину в гараж.

— От какой вы фирмы? — спросил я.

— Подземно-надземной, — ответил он через плечо и направился в вагончик. Я видел, как он откупорил бутылку пива и стал пить из горлышка.

Хелен еще не было дома.

Зазвонил телефон. Бальке. Он сказал:

— Завтра отвезешь эти три ящика в Унну, а потом опять поедешь в Кёльн. — Я записал адрес в Унне. — Слушай, Штайнгрубер, в Кёльне поедешь в другое место.

Когда я записывал новый кёльнский адрес, в дверь буквально влетела жена. Запинаясь от волнения, она заговорила:

— Ну как там прошло?.. Я не могла больше высидеть... Ну говори же... Господи, как я волнуюсь... А где Клаудия?

Я показал на кухню.

Клаудия сидела на угловой скамье и тихо играла на губной гармонике. Она даже не подняла глаз на мать, когда та, опершись руками о стол, вопрошающе уставилась на дочь.

— Ну как сыграла? Хорошо? Волновалась?.. — Жена резко обернулась ко мне. — Что это с вами?.. Да рассказывайте наконец, перестаньте меня мучить!

Опустив гармонику, дочь спокойно ответила:

— Я провалилась. Как Сузи.

Она снова поднесла гармонику к губам, но играть не стала. Лишь молча глядела на кухонные часы, которые своим громким тиканьем разрывали тишину.