Жар-птица

Были дни, когда не было занятий в классах. Тогда работали без перемен — с утра до вечера. Закусывали на ходу, кто как мог. Ели хлеб, запивая сырой водой из жестяной кружки. «Позавтракав», старшие ребята и подмастерья свертывали козьи ножки и говорили:

— Закурим от горькой жизни...

Новичкам приходилось трудно. Они должны были проходить известный искус. Их «брали в работу» старшие.

— Куплинов, — обратился ко мне в первый день Горбунов, четверокурсник с огромным выпуклым лбом, — сходи в слесарку и спроси у Конова волосяную выволочку.

— Я уж выволочен, — отвечаю ему.

— Ну принеси от Петрова боковую оправку.

— Оправили меня давно, опоздал.

— Ишь ты, черт чумазый! Тогда пойдем точить инструмент.

От этого никто не отказывался. Новички не умели точить. Их брали вертеть точило, а за это им подтачивали инструмент. Постепенно они и сами выучивались. Наладить инструмент тоже удавалось не сразу, и новички присматривались к старшим. Некоторые из старших, как, например, Горбунов, выколачивали железку из фуганка или рубанка не молотком и не киянкой, а ловким ударом о лоб. Это очень нравилось новичкам, и они пытались делать так же, что наиболее крепколобым и удавалось. Удалось в конце концов и мне после того, как я набил на лбу несколько шишек.

Окончив работу, мы спешили во двор играть. А игра заключалась в драке на кулачки слесарей со столярами.

Дрались любовно, но жестоко. Обычно к кому присоединялись кузнецы, та партия и побеждала. Помню, раз в такой драке я поставил синяк под глазом Сене Набережневу. Прошел месяц, два, а он все не показывался в ремесленной. Справляюсь у ребят:

— А что Сенька не ходит?

— Хватился! Он умер давно от скарлатины.

«Неужели так с синяком и умер?» — думал я и долго жил под страхом, что за это дело бог меня непременно накажет.

...В глубокой тоске по родному селу, вдали от матери, братьев и сестры я чувствовал себя заброшенным и одиноким. Эти приступы тоски до того были тягостны, что я часто не находил себе места.

Облегчение искал я в песне про горькую жизнь ребенка на чужбине. Идя по улице, я распевал:

Ой, как по небу ходит красно солнышко,
Да ночной порой светел месяц.
А в домах больших да каменных
Все чужой народ, неприветливый ;
Нет у них ко мне слова ласкова.
Ой ли ты, моя родна матушка,
Братцы ль вы мои, братцы кровные,
Ты, сестреночка, моя крошечка!
Вы прислали б мне хотя весточку!
Как пойду я да во чисто поле,
А во чистом поле цветут цветики,
Во лугах растет мягка травушка;
Ой, да плещет рыбка в ледяной струе,
В зеленых кустах поют пташечки,
Ой, как все живут да радуются,
Только мне, мальчишке, нету радости
На чужой стороне, во чужих людях...
Нет мне радости...

Однажды на улице меня нагнала незнакомая женщина.

— О чем ты поешь так горько, мальчик? — спросила она...

— Так себе, — буркнул я и замолчал.

— А у кого ты живешь?

— У людей.

— Чудашка, знамо у людей. А отец, мать есть?

— Отца нет, а мать далеко.

— Приходи ко мне. У меня тоже был вот такой сынок и в начале зимы умер от скарлатины. — Она заплакала.

— Его Сеней звали?

— Да. Откуда ты знаешь?

— Знаю...

— Так заходи, если будешь скучать о маме. Вот мой дом. — Это была мать Сени Набережнева.

— Спасибо. Зайду.

Я почувствовал, что одиночество мое на земле не такое уж горькое. Есть сиротливость более страшная: горе матери, потерявшей единственного сына.

К концу года я обносился, как нищий: вместо одежды живописно трепались лоскуты. Вошь, которая завелась на мне, не мог вывести никакой баней. От нее освободился я только дома, когда приехал на летний перерыв.

Мать, встретив меня, ругалась:

— На нем, окаянном, все как на огне горит...

Ругалась она не по злобе. У нее было свое горе: как бы всю ораву пристроить, обшить, прокормить.

3

С квартирами мне не везло. Я менял их часто. Помню квартиру у школьного сторожа Макара. Она состояла из одной комнаты и помещалась на втором этаже. У Макара была жена и трое ребят. В свободное время он занимался починкой обуви. Здесь я увлекся рисованием и малевал красками горы, море, пальмы. На горах расставлял враждующие армии, которые палили друг в друга из пушек. Разрывы снарядов были главным украшением в моей «живописи». Картины я покрывал сверху жидким клеем, и они блестели, как стекло.

У Макара мне как-то попалась в руки книжка Дефо «Робинзон Крузо», которая полонила меня. Я часами, а в праздники целыми днями сидел на крыше, упиваясь историей Робинзона.