Жар-птица

Это совпало как раз со временем, когда я от кнутов и пращей перешел к изготовлению лука и стрел по всем правилам первобытного искусства. Я достиг совершенства в стрельбе из лука — на пятьдесят — семьдесят шагов попадал стрелою в цель. Удар стрелы иногда достигал такой силы, что она пробивала железную крышу. Эти успехи чуть не привели к огромному несчастью. Сделав однажды крепкую стрелу с острым железным наконечником, я начал стрелять в полуоткрытую дверь. В это время дверь распахнулась, и на пороге появилась младшая дочка сторожа — Дуняша. Стрела со свистом пролетела мимо, слегка задев белые волосенки девочки.

— Вот как!.. — всплеснула она ручонками и, засмеявшись, подбежала ко мне.

Я замер: что было бы, если бы я взял чуть пониже?

После этого случая я спрятал лук и принялся читать «Тараса Бульбу». Книга меня так увлекла, что я тут же начал на листочке зарисовывать героев повести и делал под рисунками надписи: «Ну, давай на кулачки», «Что, сынку, помогли тебе ляхи?», «Сыплет гостинцы Тарас тому и другому на голову...»

4

Занятия в ремесленной школе кончились поздно, поэтому домой, в Старый Кувак, на каникулы я приехал в середине лета. Братья и сестренка обрадовались моему возвращению и, как обычно, сразу же повели меня на огород. Показывали гряды с огурцами, подсолнухи. Потом мы рассматривали цыплят и определяли, которые из них будут петушками, которые молодками, а вечером я здоровался с коровой и ягнятами. На следующий день отправились за ягодами. Мы с детства привыкли не есть ягод во время сбора: если начнешь есть, ничего домой не принесешь. Мы очень гордились тем, что много набирали ягод. А потом еще знали, что сбор ягод — это работа.

С ягодами мы пили чай, с ягодами мать пекла пироги, сушила их, делала из них на зиму пастилу. Кроме ягод мы запасали также грибы и разные целебные травы: ромашку, березовые сережки, мать-и-мачеху, трефоль — горькую траву, подорожник, чертогон. Назначение последнего по самому названию было ясно — отгонять от дома чертей.

Возвращаясь домой с полными ведерками ягод, мы рассказывали друг другу, кто как провел зиму. Я описывал братьям и сестренке школу и новых товарищей и пел песни, которые слышал в городе.

Отворите окно, отворите,
Мне недолго осталося жить.
Еще раз на свободу пустите,
Не мешайте строгать и рубить!.. —

горланил я, переделывая на свой лад — «строгать и рубить» вместо «страдать и любить». Первое мне было более понятно.

— Ты эту песню не пой, — посоветовал брат Гриша.

— Это почему?

— Она запрещенная.

— Как? Почему? Кто запретил?

— А вот потому! Ты орешь «на свободу пустите», а не знаешь, что теперь за свободу полагается?

И он рассказал, что есть песни и книги, которые запрещено читать и держать. За это ссылают даже.

Вот новость! Я жил в городе и ничего не знал про это.

Солнце зашло. От реки поднялся туман. Нас охватила ночная прохлада. Мы прибавили ходу и вышли из уремы на поле. На раздорожье повстречались с Семеном Ивановичем. Он ехал на своем вороном жеребце, которым очень гордился.

Поравнявшись с нами, Семен Иванович вдруг ни с того ни с сего приветливо и ласково заговорил и даже посадил нас на козлы в тарантас.

Когда мы уселись, Семен Иванович спросил:

— Ну, как учитесь-то?

Мы ответили, что учимся хорошо, успеваем.

— Вот и слава богу. Бог даст, в люди выйдете — государю будете верными слугами, а матери утешением. Только больно уж нынче народ-то пошел балованный, долго ли заблудиться...

Осведомившись о том, хороши ли у нас учителя, не учит ли нас кто чему-нибудь дурному, он продолжал:

— Вот, скажем, Михаил Игнатьевич, дядя ваш родной: умственный человек, а с пути истинного сбился да других совратил к беззаконной жизни. Сколько он смутил народу в нашей округе, по деревням да селам! А мужики ведь темные люди. Иные послушались его и в церковь перестали ходить, и книги разные и листочки нечестивые стали читать, и начальству грубить начали. Ну и пропали люди зазря: кто в тюрьму попал, а кого и в Сибирь заслали.

Семен Иванович сокрушенно вздохнул и покачал головой:

— Вам дома-то небось про дядю Мишу говорят: вот, мол, за правду, за народ человек страдает, заступник, мол, бедных... Глупость все это!.. Вся смута в народе оттого, что злые люди хотят веру отнять и отечество наше разорить... Так-то вот-с, — заключил он, причмокнув своими толстыми губами, и начал подергивать вожжами и пересаживаться с места на место в тарантасе, как будто ему неудобно было сидеть.