Жар-птица

— Михаил-то Игнатьевич и матушку вашу с толку сбил. Я хотел вам помощь после смерти отца оказать, наделы душевые под опеку взять да от грабителей сирот защитить... Так куда тебе тут! Ему мое доброе дело поперек горла встало: кабальную сделку, вишь, я с вами заключил, обидел, по его выходит, сирот! Злой человек, нехороший дядя у вас, не в обиду вам будь сказано. Трудно от него добру научиться. Не надо бы вам и говорить про это — малы еще вы. Да кто же правду-то скажет: отца у вас нет и старших никого нет, кто мог бы наставить. Говорю потому только, что добра желаю...

Злоба и ненависть к дяде Мише мешали Семену Ивановичу говорить, он даже задыхался от волнения. Я первый раз в жизни встретился с такой злобой и неправдой, и со мной произошло такое, чего я сам не ожидал. Я соскочил с козел, выхватил у Семена Ивановича вожжи и, неистово размахивая ими над головой, вне себя закричал:

— Неправда, неправда! Старый человек, а так говорите! Дядя Миша хороший! Он никого не мутил! Он за правду! А вы все лжете! Все! Все!..

Семен Иванович в испуге отшатнулся от меня и стегнул кнутом жеребца. Жеребец рванулся и вихрем помчался по дороге, а я, не успев высвободить руку от вожжей, упал в пыль на дорогу. Братья успели соскочить с козел.

От обиды и досады, что не сумел отплатить злому старику, я долго плакал, а Гриша и Игоша ползали около меня, собирая рассыпавшуюся по дороге лесную клубнику и вишню.

...Дома мы застали у матери Екатерину Ивановну, нашу старую знакомую, женщину богатырского сложения, с густыми черными бровями, говорившую басом. Екатерина Ивановна давно покинула родной Кувак и поступила хожалкой в самарскую тюремную больницу. От нее бабушка и мать узнали, что дядю Мишу недавно привезли в больницу.

По словам Екатерины Ивановны, дядя Миша совершенно больной человек: приступы удушья и кашля у него стали все чаще и чаще. И в больнице не стало ему легче, а доктор говорит, что он притворяется и вот-вот, мол, убежит из тюрьмы, а где уж ему бежать — силы-то совсем нет...

Видя, что от ее слов мать с бабушкой тихо плачут, Екатерина Ивановна старается их приободрить:

— Правду больно любит Михаил Игнатьевич. А правда-то, известно, глаз колет. Вот его и держат за это взаперти.

— Да кто же его держит, — спрашивает мать, — не доктора же?

— Эх, милая, — загадочно говорит Екатерина Ивановна, — я вот и вольный человек, а без докторов тоже никуда не могу адресоваться. Санкция каждому нужна. И к тому же регламент — тоже дело не пустячное. Вот и измываются над человеком.

Надо сказать, что Екатерина Ивановна имела большое пристрастие к непонятным и мудреным словам и произносила их с каким-то особенным удовольствием, употребляя и к делу и не к делу.

— Над нашими-то докторами есть самый главный, — продолжала она, — а над ним — таинственный советник... И все ему служат и подчиняются. Это, милая, понимать нужно...

А мать с бабушкой вздыхают и плачут.

— Пропал, должно, сынок, пропал ни за что... Не выпустят они его теперь... — утирая слезы, говорит бабушка.

Мать варит в самоваре десяток яичек, кладет в баночку масло — готовит гостинец дяде Мише, но Екатерина Ивановна не берет.

— Хоть у нас и строгости разные, — говорит она, — но товарищи его не забывают — всегда передадут через меня что надо, только нет у него аппетиту ни к чему.

— Ну тогда уж не обессудьте, — просит мать, — хоть сами не откажитесь...

Но Екатерина Ивановна и на это не согласна:

— Благодарна весьма. Самим пригодится, помощи-то вам ждать не от кого.

А когда она собралась уходить и я подал ей накидку с сумочкой, она ласково кивнула мне головой и сказала:

— Мерси...

Как чудно говорят в большом городе! Это, наверно, очень хорошее слово: «мерси».

Мать и бабушка провожают Екатерину Ивановну.

А я уже мечтаю о большом городе, где живут деликатные, образованные люди, которыми хитро управляет «таинственный советник».

5

Душная летняя ночь. Мы спим в амбаре. Среди ночи я просыпаюсь от странного шума: как будто вода хлынула из плотины или кто-то хлопает огромным пологом. Прислушиваюсь — тишина. Только изредка тявкают собаки. И нет-нет лай перейдет в вой, жалобный, тоскливый, тревожный.

Вдруг сквозь щели амбара я увидел отсвет пламени и пулей выскочил из двери. На задах, дворов через пять, полыхал дом.

— Игошка, Игошка, вставай скорее! — закричал я.

— А? Что? — проснулся Игоша.

— Пожар! Горим!

Я разбудил другого брата. Потом побежал будить мать, бабушку, сестру...

«Дон-дон-дон-дон!» — гудел колокол.

Кувак просыпался. Кто-то проскакал верхом. Забренчало ведро. Заскрипел журавль.

— Пожар! Пожар! Горим!.. — завопили на улице, заголосили бабы.

— Ой, батюшки, что теперь делать будем!..

Забегали мужики. Заплакали ребятишки.

Ржали лошади, мычали коровы, а по небу летали уже огненные «галки». Ветер дул прямо на нас.

— Что стоишь балбесом?! — крикнула мать на меня. — Помогай из избы таскать... Господи твоя воля, царица небесная! — И она, крестясь, побежала в избу.

Скоро мы вынесли наши пожитки и сложили их на пыльную улицу.