Жара в Архангельске-1

«Мне кажется, что я дома не один, и мне становится страшно, ещё я боюсь Жени. Я иногда разговариваю сам с собой… что происходит? Ещё я чувствую, что во мне сидят два сознания. Одно очень доброе и нежное, но его чертовски мало, а другое злое, жестокое, эгоистичное, хитрое… его семьдесят процентов. И я постоянно спорю сам с собой, а правильно ли поступил? Это нормально?! Пожалуй, для полного комплекта, мне не хватает галлюцинаций. Но, думаю, ждать ещё недолго…

Заберите меня отсюда!!! Мой мозг уже не выдерживает! Меня уже всего разрывает на куски!

Мне уже давно пророчили окончание жизни в психушке, давно… Видимо пророческие слова были. Я скоро сломаюсь, сяду в угол, изо рта польётся слюна… взгляд пустой. Если меня найдут, то хорошо, если нет… умру с голода.

И самое главное… жажда знаний всё так же сушит моё сознание. Я хочу знать всё, обо всём, обо всех. Хочу быть везде, хочу быть лучше всех, хочу всё… хочу сразу!!!

Я больше не могу…»

За дверью по ночам часто скрипела половица. Ккенг чуть ли не до обморока боялся этого скрипа, и всякий раз, заслышав его, судорожно прятался под одеяло с головой.

«Это, наверное, называется параноидальная шизофрения.

Чёрт, мне реально кажется, что за дверью кто-то ходит…

Спать, спать, спать…»

Ккенг тяготился одиночеством, но и бухие компании вроде компании Салтыкова, где он иногда бывал, доставляли ему мало удовольствия. Хоть ему и поднимали самооценку льстивые слова Салтыкова и кажущийся респект со стороны этого лидера агтустудовцев, Ккенг в глубине души считал его таким же примитивным гопником вроде тех, что околачивались у ларька на автобусной остановке в своих шапках, заломленных на затылок, и с сигаретами «Беломорканал» в гнилых и щербатых зубах.

«Млять! Ну какого лешего я такой умный? Был бы обычным гопарём-колхозником и не думал бы ни о чём! Лишь бы набухаться, да девушек пое… Вот и всё. Не жизнь, а радость! А здесь каждый шаг, каждое действие, каждое слово подвергается жесточайшему анализу, выделяются ключевые моменты, что сопоставляются с шаблонами поведения, заложенными в моей памяти. Анализ всех взаимодействий, анализ каждого слова. Каждого действия! Блиииин! До чего же я всё продумываю! Я не делаю лишних движений вообще! Каждое слово, каждое прикосновение… каждый жест. Боже! Я как ходячий учебник психологии…»

Ккенг не мог вспоминать Оливу без презрительной усмешки. В глубине души он не менее презирал и Ириску, считая её глуповатой. Он прекрасно понимал, что рано или поздно девочке придётся сильно обжечься, и тем больнее ей будет падать с пьедестала, на который так неожиданно и быстро воздвиг её Салтыков.

«Меня очень сильно начинают бесить наивняги, которые думают, что жизнь такая сладкая и прекрасная штука. Что любовь живёт вечно, что бывает она и до гроба. И если ты им пытаешься втолковать обратное, то встречаешь лишь волну критики в свой адрес. Говорят, что просто у тебя такого никогда не было, что ты не умеешь любить.

И потом смотришь на этих людей, убитых горем от того, что их бросил(а) любимый парень/девушка. Я, конечно, сочувствую, но в душе… усмешка. Вот такие истины.

Жизнь — не сладость, как думают многие люди. Жизнь борьба — выживет сильнейший.

Хотя, может, я так считаю потому, что нахлебался горя. Сколько всего было в столь короткий период, в те двадцать лет…»

Хоть и было ему неприятно и больно вспоминать все те гадости, что довелось ему пережить, бывали минуты, когда он, как вообще многие русские люди, любил упиваться своим горем, испытывая даже кайф какой-то от этого. Он всё чаще и чаще обращался к своему дневнику, выливая туда весь негатив и при этом стараясь внушить себе, что это так, ерунда, не стоящая внимания.

«А, вот ещё что вспомнил. Позавчера мне на домашний звонили какие-то дуры и молчали в трубку. Я попытался их как-то разговорить, вроде слегка поговорили. Ну, они неудачницы, это сразу видно. Может, ещё в школе. А вот кто такие? Откуда мой телефон знают?

Потом они начали меня всячески оскорблять. Хм, а кому я что плохого сделал? Ну туповатые. Оскорбления такие же… не задели никак. Я включил громкую связь, включил музыку и слушал их. Словами тупой, козёл, неудачник и ещё что-то словарный запас их был ограничен, но меня они повеселили. Всегда приятно видеть, что вот такие горе-унижатели нифига не могут меня достать. И от этого они бесятся. А это мне так нравится.

Правда так и не понял, кто это, ну да ладно. Пусть идут с миром. Грешно смеяться над больными людьми».

Он исписывал целые страницы в дневнике, смутно надеясь, что однажды, когда всё переменится, он уничтожит все эти записи, и вместе с ними и всё плохое, о чём писал он туда.

«Я раньше часто запихивал голову в песок, и от этого мне было плохо, мне было ужасно! А теперь, а теперь… а теперь нет.