Жара в Архангельске (СИ)

«Но ведь Даниил предал меня, — промелькнуло у неё в голове, — Да, мы были с ним невыразимо счастливы и тогда, на Ламповом заводе, и на Кузнечевском мосту, и когда бродили по ночному Архангельску, целовались… С Салтыковым я, конечно, никогда уже не смогу всего этого испытать, но, по крайней мере, он любит меня и хочет на мне жениться…»

— Олива! Плыви назад! — заорал Салтыков с берега.

— Нет, это ты плыви сюда! — крикнула Олива и засмеялась, — Плыви скорее, ну плыви же! Смотри, как тут хорошо…

Салтыков нерешительно топтался на берегу, потом всё-таки собрался с духом и вошёл в воду. Однако, не проплыв и пяти метров, стал задыхаться.

— Я не могу больше плыть! У меня одышка…

Он забарахтался в воде, погрёб назад. Олива плавала поодаль и наблюдала, как он поспешно вылезает на берег, и её сосало тоскливое чувство. Нет, не за такого «принца» она мечтала выйти замуж. Одышка у него, видите ли…

— Оля, вылезай! — опять крикнул Салтыков с берега.

— Нет! — Олива захохотала и сделала в воде «колесо», — Эй, пацаны, идите купаться!

Рискнул Флудман. Он разделся до трусов и поплыл к Оливе.

— А ты умеешь в воде делать кувырок вперёд и назад? — спросила она.

— Не, — ответил Флудман.

— А я умею. Смотри!

Олива сделала сальто в воде, потом двойное колесо, затем тройное. Затем проплыла несколько раз под ним.

— Лёха!!! — послышался с берега крик Гладиатора, — А ну, вылезай давай! Кто будет деревья таскать? Хватит прохлаждаться!

Флудман и Олива поплыли к берегу. Вылезши из воды, Лёха пошёл подсоблять Гладиатору, а Олива ещё медлила на берегу, выжимая воду из своих длинных волос.

— Что тебя вечно куда-то тянет! Давай в палатке посидим, — закапризничал Салтыков.

— Ну вот ещё! — презрительно фыркнула Олива, — Что же я, целый день шла на Медозеро, чтобы весь поход в палатке проваляться? Ты как хочешь, а я пойду купаться. Эй, кто со мной?

Вызвался Гладиатор. Он и Олива одновременно вошли в воду и поплыли синхронно в лучах заката.

Салтыков же, стоя на берегу, злобно и ревниво смотрел им вслед.

Глава 3

На Медозеро опустилась тёмная августовская ночь.

Лишь со стороны самого озера, застывшего, как зеркальная гладь, виднелась в тёмно-синем небе безмолвная светлая полоса, прочерченная чёрными силуэтами прибрежных сосен. За этими-то соснами и пропадал в темноте леса одинокий костёр, свет от которого неяркой звездой просвечивал между деревьями.

Впрочем, костёр сей, согласно шашлычной инструкции, уже почти перегорел, и лишь горячие оранжевые уголья золотыми искрами потрескивали в темноте. Именно на таком огне и полагалось жарить шашлыки, которые Флудман и Хром Вайт пока только насаживали на шампуры.

— Луку, луку побольше насаживай! — руководил Хром Вайт, — Я лук — ужас как люблю!

Гладиатор, выкупавшись в Медозере, сидел у костра в одних плавках, играя в отблесках огня своим накачанным, мускулистым телом. Олива, накинув поверх купальника ветровку и распустив сушиться свои длинные, мокрые от купанья волосы, села на бревно рядом с ним. Она чувствовала жар, исходящий от тела Гладиатора, а Гладиатор близко ощущал запах её волос. Он вспомнил, как днём она плавала в озере, выделывая перед ним в воде сальто-мортале, вспомнил её прыгающую под купальником большую грудь, и ему захотелось придвинуться к ней поближе, вплотную…

Олива почувствовала ещё больший жар, исходящий от его тела, но вместо того, чтобы отодвинуться, придвинулась к нему сама.

Внезапно сзади послышался чей-то знакомый кашель. Олива обернулась, но ничего не увидела в темноте, хотя и догадалась, откуда был слышен этот кашель и кому он принадлежал. Но в данную минуту ей меньше всего хотелось думать об этом.

— Тащи гитару, Хром! — распорядился Гладиатор, когда шашлыки уже ровными рядами жарились на угольях.

Олива от восторга аж захлопала в ладоши.

— Класс! Что петь будем?

— Давайте «Снежную Королеву», — сказал Хром Вайт, настраивая гитару.

Олива с радостной готовностью уселась посередине. Она обожала песни под гитару, особенно в кругу молодёжи тихим летним вечером. Господи, как она, бывало, завидовала тем компаниям во дворе, что по весне лабали на гитаре нехитрые цоевские мотивчики и нестройно подпевали своими ломкими юношескими голосами! Как ей хотелось тогда, в пятнадцать лет, выйти к ним, и присоединиться к песне! Но она не могла — она, Филипок, с которым никто не дружил и никто никуда не звал. Тогда Олива злилась на эти компании с гитарой, но в глубине души понимала, что злится она оттого, что завидует. Завидует, что они, те, что сидят внизу во дворе — вольны и свободны, что для них и эта весна, и этот двор, и эта гитара. Для них, а не для неё, жалкой и презренной чмошницы…

И вот теперь, здесь, в Архангельске, в городе счастья, исполнились все её сокровенные мечты. И эта ночь, и это волшебное озеро, и эти ароматные шашлыки на углях, и чаёк, уютно булькающий в котелке, и красавцы-парни, окружающие её — всё это реально. И песня эта, перемежаемая красивыми аккордами металлических гитарных струн — лунным серебряным светом льётся прямо в сердце.

— У тебя на ресницах я слезинки не встречу,