Жара в Архангельске

Олива решительно направилась в комнату Яны. Та уже спала, выключив свет. Олива зажгла торшер и бесцеремонно дёрнула Яну за плечо.

— Вставай!

Щурясь на свет, Яна сонно приподняла голову с подушки.

— Чё, утро уже, что ли?.. Чего ты вскочила?

— Какое, к чёрту, утро! — психанула Олива, швыряя вещи в чемодан, — Вставай давай, мы уезжаем.

— Чё, прям щас, что ли?..

— Да, прям щас. Я больше ни минуты не останусь в этом доме! Салтыков только что мне отказал.

— Охренеть, — пробормотала Яна, садясь на постели, — У вас что ни день, то приключения. С вами, ребят, чокнуться можно!

Скрипнула дверь — вошёл Салтыков. Яна, сидя на корточках, не спеша доставала из тумбочки свои тюбики и флаконы с гелями и кремами. Олива же сидела, ссутулившись, в шерстяном свитере и джинсах на краешке постели; у её ног лежал уже собранный синий матерчатый чемодан. Даже не оглянувшись на Салтыкова, она продолжала сидеть с сутулой спиной и, уронив голову на руки, тихо шмыгала носом.

Салтыков молча присел рядом с Оливой. Она не пошевелилась, только чаще зашмыгала носом и сильнее завздрагивала её спина. Эх, мелкий, мелкий, подумал Салтыков. Где ты, та Олива, что была год назад, когда мы познакомились вживую — весёлая, задорная, симпатичная? Где ты, Олива, что распевала Майклу летом серенады во дворе, сидя на самой верхотуре детской лесенки во всём белом, смуглая, с копной чёрно-рыжих волос, смелая и отчаянная? Где ты, красивая стерва с чёртиками в глазах? Теперь перед ним сидело, сгорбившись, и плакало что-то сырое, жалкое и некрасивое. Салтыков, пытаясь возбудить в себе жалость к ней, погладил её по спине, откинул с её лица мокрые пряди волос, но не почувствовал ничего, кроме гадливости — ему были противны и эти скользкие пряди волос, перепачканные соплями, и эта сгорбленная спина, и это опухшее от слёз красное лицо с сопливым носом и безобразно кривящимся от рыданий мокрым ртом.

«В сущности, я ведь не люблю её!» — пронеслось в его голове.

Олива кожей почувствовала, что противна ему, что его жалость к ней ничего уже не изменит в их отношениях. Она сбросила с себя руку Салтыкова и ушла в коридор.

Яна молча взяла с кресла сумку Оливы и, проходя мимо Салтыкова, собиралась было покинуть комнату, как он вдруг поймал её за руку.

— Андрей, ты что, с ума сошёл? — шёпотом сказала ему Яна.

— Останься… — прошептал он.

— Зачем?

— Не уезжай сейчас...

— Да как не уезжать, она вон, вещи собирает, — Яна кивнула головой на чемоданы, что стояли у двери, — Как ты её остановишь?..

— А её не надо останавливать, — сказал Салтыков, — Она пусть едет. А ты останься.

Яна колебалась. Ей не хотелось сейчас уезжать из Архангельска, тем более, на ночь глядя. Но и осложнений себе она не хотела тоже.

— Ну, чего ты там копаешься? Долго тебя ещё ждать?! — крикнула Олива из коридора, — Собирай своё барахло!!!

— Я и собираю, — проворчала Яна, сидя у тумбочки.

— Вот и собирай быстрей! Раскопалась там!

Яна выдернула свою руку из рук Салтыкова и, не оглядываясь, быстро вышла из комнаты.

Глава 19

Ночные улицы Архангельска после вчерашних новогодних гуляний были почти безлюдны. Кое-где ещё виднелись объедки вчерашнего праздника в виде взрываемых мальчишками петард да небольших кучек праздно гуляющего народа на площади возле ёлки.

Яна и Олива, пройдя мимо нарядных витрин уже закрывшихся центральных магазинов, вышли к высотке и, миновав поблёскивающие в отсветах разноцветных гирлянд ледяные фигуры, свернули на архангельский «Арбат» — улицу Чумбарова-Лучинского.

Чумбаровка была одним из самых любимых мест Оливы в Архангельске. Это была тихая, вымощенная плитами улочка, как и Арбат, созданная исключительно для пешеходов. По бокам её стояли красивые старинные здания — в основном музеи, памятники архитектуры. Как и на московском Арбате, были там и магазины, и кафетерии. Летом на газонах и клумбах Чумбаровки цвели ярко-оранжевые маргаритки, лиловые ирисы, пёстрые анютины глазки, а резные скамейки укрывала прохладная сень акаций и серебристых тополей; зимою же скамейки были пустынны, и лишь поблёскивали в свете фонарей выстроенные то тут, то там изящные ледяные фигуры, а в центре Чумбаровки высилась, играя причудливой иллюминацией гирлянд, нарядная величавая ёлка.

Однако ни Яна, ни Олива не могли в этот вечер в полной мере насладиться красивым видом нарядных зимних улиц, открывающихся их взорам. Олива была раздавлена свалившимся на неё несчастьем и до сих пор не могла отойти; к тому же, это была не просто праздная прогулка, о чём свидетельствовали тележка и чемодан в руках девушек. Нужно было выйти к ж/д вокзалу, а транспорт, естественно, в этот час уже не курсировал. Вдобавок ко всему, на улице был мороз, и Яна, будучи изнеженной, тут же заскулила, что ей холодно.

— И зачем я тебя только послушалась! — дуя на замёрзшие руки, причитала она, — Приспичило тебе уезжать посреди ночи! Что, до утра подождать нельзя было?!

— А что, по-твоему, я должна была оставаться, после всего, что он мне наговорил?