Жара в Архангельске

— Э, отстань! Я и так уже посвятил тебе достаточно времени, — Салтыков грубо высвободился из её объятий, — Всё, мелкий, не мешай мне. Иди лучше, сделай приборочку.

Глаза Оливы наполнились слезами. «Вот и вся любовь… — подумала она, — С собаками так не обращаются...»

Салтыков, потягиваясь, отодвинулся от ноутбука и прошёл в кухню. Там на подоконнике стояла бутылка со швепсом и недопитая с водкой. Он налил себе в стакан водки со швепсом, молча выпил и тоскливо уставился в окно, меланхолично закусывая солёным помидором из банки.

Олива подошла к нему сзади и обняла его, показывая, что не сердится. Салтыков, продолжая молчать и неподвижно пялиться в окно, только поморщился.

«О Господи, как она мне надоела… — тоскливо подумал он, тщетно пытаясь выловить вилкой помидор из банки, в которой остался один рассол, — И она надоела, и этот тухлый город… Надо, надо вырываться прочь от этой заплесневелой рутины… Надо...»

Салтыков, убедившись, что помидоров в банке больше не осталось, оторвался, наконец, от окна.

— Что-то я проголодался, мелкий, — сказал он, — Нет ли у нас чего пожрать?

— Холодильник почти пуст; парни всё съели за вчерашний день.

— Фигово. Может, тогда пиццу закажем? Как ты на это смотришь?

— Ну, если хочешь… — замялась Олива.

— Давай пятьсот рублей, мелкий.

Олива покорно достала из своей сумки пятихатку и протянула её Салтыкову.

«Ну, вот и всё, — пронеслось в её голове, — Он уже использует меня, как ему заблагорассудится, а я позволяю ему вытирать об себя ноги, лишь бы он не бросал меня. Эх, Олива, Олива, где твоя гордость, в каком кабаке пропила ты её, на какую мелочь разменяла? Нет во мне больше гордости; и я не человек более...»

Между тем, принесли пиццу; Салтыков с жадностью набросился на еду. Олива села подле него, обхватив руками его ноги, прильнула лицом к его коленям.

— Мелкий, ты словно собачка, которая просит у хозяина кусочек пиццы, — с иронией заметил Салтыков.

Всё это: и его насмешливая холодность, и пятьсот рублей, и оскорбительное сравнение с собакой не вызывало больше у Оливы чувства уязвлённой гордости. Гордость её была настолько задавлена страхом вновь остаться одной, что она уже не смела никоим образом проявлять себя. У неё уже не было моральных сил встать с колен, оборвать двумя-тремя резкими фразами зарвавшегося Салтыкова, схватить свои вещи и уйти, хлопнув дверью, уйти так, чтобы больше никогда не возвращаться. Весь свой лимит гордости Олива уже исчерпала до конца, и теперь она по-прежнему продолжала сидеть у Салтыкова в ногах и смотреть ему в рот своим преданным и несчастным взглядом дворовой собаки.

Салтыков доел пиццу и, не говоря ни слова, повалил Оливу на постель. Просто стащил с неё трусы и выебал. То, как он это делал, нельзя было назвать каким-нибудь приличным словом — он не занимался с ней сексом, не производил половой акт – он её именно ебал во все щели, жестоко и беспощадно.

Салтыков не обращал внимания на её мольбы и слёзы. Он распластал её на кровати, мучил снова и снова. Олива плакала от боли, просила пощады. Она умоляла его быть осторожнее. Боль была просто адская.

Потом он откинулся на спину, лежал и молча смотрел на лампу, еле заметно мигающую на потолке. Олива рыдала, исступлённо целовала ему руки.

— Не бросай меня… Я ведь это делаю только из любви к тебе… У меня же никого до тебя не было… Если ты бросишь меня, я… умру...

Салтыков сжал скулы, как от зубной боли. Ему некомфортно было лежать в постели рядом с Оливой. Кое-как, наспех и без удовольствия удовлетворив физическую потребность, он более всего хотел бы сейчас, чтобы она куда-нибудь испарилась. Салтыкову не нужны были ни поцелуи её, противно-мокрые, ни любовь её, прилипчивая, как изжёванная жевательная резинка.

— Мелкий, слезь с меня, я схожу покурю.

— Но поклянись мне, что ты меня всё ещё любишь!..

— Всё нормально, мелкий...

— Нет. Я не это хотела от тебя услышать.

— А что?

— Что ты мне раньше говорил всегда...

— А, это… Я люблю тебя, мелкий.

Он попытался мягко высвободиться из её рук и встать с постели, но она, словно ополоумев, снова схватила его руку и, плача, принялась целовать.

— Не бросай меня… Не бросай… Не бросай...

Салтыков сидел и молча гладил её по волосам.

Глава 28

Прошло две недели.

Давно уже отгремели над Архангельском новогодние салюты, и отыграл своё пьяный гармонист на площади возле ёлки. Праздничные украшения, гирлянды и мишура были уж сняты и упакованы обратно на антресоли — до следующего нового года, а недавние красавицы-ёлки, ещё вчера так чудно сверкавшие разноцветными шарами и «дождиками» и радовавшие глаз в каждом доме — бесцеремонно раздеты и, словно несчастные брошенные девушки, выкинуты из квартир на помойки.

Грустное это было зрелище, что и говорить.

Кончились праздники; а вместе с ними кончились и весёлые вечеринки в съёмной квартире Салтыкова. Все друзья разбрелись по своим делам: студенты углубились в сдачу зимней сессии, выпускники вернулись на работу, и Яна, внимание парней к которой в связи с занятостью постепенно сошло на нет, без развлечений заскучала и засобиралась домой в Москву.