Жаркие горы

— Здравствуйте, мир вам, — сказал возница, увидев Черкашина. — Садитесь, уважаемый, дорога нам известна. Я отвезу.

Унылый конь стоял, склонив голову и безвольно опустив уши. Жара донимала даже животное. Только хвост, живший, казалось бы, самостоятельно от недвижного тела, неутомимо мотался из стороны в сторону. Надоедливые мухи тем не менее не обращали внимания на беспокойное помело и копошились на крупе коняги густыми гроздьями.

Унылой выглядела и двуколка. Лет десять назад она, должно быть, по здешним меркам казалась шикарным экипажем и служила для перевозки людей состоятельных, привыкших не столько ходить, сколько посиживать в холодке. Но сейчас темно-бордовый бархат, которым коляска была обита, и кисти, ее украшавшие, обветшали, поистерлись.

Черкашин встал на приступочку и забрался под тент.

Возница дернул вожжи. Коняга лениво шевельнулась, напряглась немощным телом, подалась вперед. Колеса скрипнули, двуколка тронулась.

Круглоголовый возница сидел рядом с Черкашиным как монумент, не выказывая пассажиру ни особого внимания, ни любопытства.

Голосистый базар удалялся с каждым оборотом колес.

Черкашин улыбался. Как многообещающе и заманчиво было начало детективной истории! Сколько тревожных, волнующих минут он пережил, ощущая себя дичью на большой охоте душманов, и как все прошло легко, просто, без напряжения. Да и была ли история детективной? Может, майор Мансур рассказал ему о своей двойной удаче просто так, чтобы успокоить русского товарища? Мол, не зря ты тут ходил и потел, капитан. А он и впрямь там ходил не зря. Тетрадрахма Македонского, говорящий свидетель эпох более чем давних, лежала в его кармане…

У штаба Черкашина уже ждала машина. Он ехал в крепость Дэгурбэти дзалэй.

Шурави — это люди советские

КРЕПОСТЬ ДЭГУРБЭТИ ДЗАЛЭЙ

До выхода на задание оставались сутки. Работал штаб батальона. Готовились роты. Занимался делами комбат. Провел беседы с замполитами рот Полудолин. А перед обедом к нему зашел секретарь партийной организации прапорщик Горденко. Спокойный, краснолицый от постоянного пребывания на солнце и ветру, он глядел на замполита из-под густых белесых бровей и трубным, взлелеянным на боевых командах голосом доложил:

— Коммунисты готовы, товарищ майор. С каждым я побеседовал. Настроение у людей нормальное.

— Садитесь, Павел Петрович, — предложил Полудолин.

Горденко качнул головой и выразительно повел глазами в сторону, где сидел комбат, занятый какими-то делами. Это должно было означать, что в присутствии Бурлака и без его разрешения прапорщик садиться считал неудобным.

Полудолин усмехнулся.

— Слушай, Александр Макарович, — сказал он, — тебе наше партбюро когда-нибудь поручения давало?

— Это ты к чему? — поднимая голову от бумаг, отозвался Бурлак.

— Да к тому, что пришел секретарь, причем по партийным делам, а держится перед тобой как на плацу. Боится, как бы ему комбат «Кругом!» не скомандовал.

— Не было у нас такого, — сказал прапорщик обиженно. — У нас комбат…

— Ладно, Горденко, — прервал его Вурлак, — какой у вас комбат — не надо. А что ты вправе любому из нас дать поручение, замполит верно заметил.

— Есть, давать поручения, — откликнулся прапорщик уныло и присел на предложенный табурет.

— К вам вопрос, товарищ майор.

— Давайте, — сказал Полудолин.

— В партбюро заявление поступило. От сержанта Синякова. Просит принять кандидатом в партию. Вы с ним сами побеседовать не хотите?

Полудолин взглянул на часы. Подумал.

— Хорошо, Павел Петрович, я с ним поговорю. Зайду в роту. Минут через двадцать…

Когда Горденко ушел, Полудолин подошел к комбату и присел рядом. Сказал негромко, будто боясь, что их кто-то услышит:

— Тебе не кажется, Александр Макарович, что коммунистом ты бываешь пять минут до начала собрания? Один раз в месяц садишься среди рядовых, да и то чтобы через три минуты уйти в президиум. Не избери — пожалуй, сочтешь за неуважение. Как можно — тебя и не посадить перед всеми? А сам ты, как замечаю, ни разу не предложил секретарю в своем присутствии сесть. Причем благо бы разговор у вас был как у батальонного со взводным. А то Горденко в штаб заходит только по партийным делам. Как со взводного с него ротный стружку снимает.

— Хватит! — раздраженно сказал Бурлак. — Чего взялся?

Он осознавал свою неправоту и потому не хотел выслушивать осуждение всего, что и сам понимал.

— Э нет, — сказал Полудолин. — Мы договорились об откровенности. И ты уж выслушай до конца. Я с тобой не как с комбатом, а как коммунист с коммунистом. Не на собрании же мне это людям выкладывать.

Бурлак напрягся, посуровел. Сидел молча, положив на стол руки, сжатые в кулаки.

— Пойми, Александр Макарович, мы сами избрали Горленко секретарем. И ты за него голосовал. Я даже думаю, что голосовал «за». Так давай в нем уважать самих себя. Видеть в нем наш общий авторитет. Понимать, что в чем-то он стоит над нами. Вот тебя за что-то будут с треском снимать, и ему, бедняге, вольют горячую порцию. А за что? За то, что он секретарь и отвечает в чем-то не меньше нас, лиц должностных.