Жаркие горы

Бурлак ожидал обличающих слов и приготовился их выслушать. А разговор пошел в ином ключе и оказался совсем не обидным.

— Ты прав, Фирсыч, — сказал, смягчившись, комбат, — прав. Положил меня на обе лопатки.

Через некоторое время Полудолин появился в расположении роты капитана Ванина. Вызвали сержанта Синякова. Тот прибежал, при виде майора смутился. Почему-то считал, что вызывает замполит роты, а оказалось — более высокое начальство.

— Как вас по батюшке? — спросил Полудолин, протягивая руку. — Николай…

— Алексеевич, — подсказал Синяков. — Николай Алексеевич.

Они отошли в сторону и сели на пустые снарядные ящики.

— Вы подали заявление в партию? — спросил Полудолин.

— Так точно, — ответил Синяков и внутренне напрягся — к чему это клонит замполит?

— Поймите меня правильно, Николай Алексеевич, — продолжал между тем Полудолин, стараясь говорить как можно мягче и спокойнее, однако помимо его желания в голосе прозвучали нотки резкие, раздраженные. — Нам надо поговорить как можно откровеннее. В партию много подают заявлений. Много. Но далеко не каждый, кого принимают в ее ряды, обогащает нас своим вступлением…

— Я… — начал было Синяков дрогнувшим голосом, но майор остановил его:

— Да погодите! Не о вас речь. Это моя точка зрения на общее положение дел. А оно далеко не всегда радостное. Нередко поступающие несут заявления в простом расчете на то, что с партбилетом легче сделать карьеру. У иных другие соображения. Причем каждый такой вступающий имеет в виду только свой личный интерес. В результате развелось немало жулья с партбилетами. Взяточники, карьеристы, растратчики. Внутренние душманы. Честного человека это возмущает. А подумаешь трезво — кого винить? Ведь не сама эта публика вползла в партию. Кто-то ведь рекомендовал каждого из них. Кто-то голосовал за их принятие. Поднимал руку в добром здравии и хорошей памяти. Конечно, вам такие вещи слушать не очень приятно, однако это необходимо. Чтобы не сложилось впечатления, будто партия нечто вроде клуба для искателей легкой жизни. Во всяком случае, в батальоне мы из парторганизации такого клуба не сделаем. С коммуниста спрос будет двойной.

— Я понимаю, — сказал Синяков, не сумев скрыть растерянности. Да и как было не растеряться. До этого у него все шло нормально. Дававшие рекомендации пожимали руку. Говорили добрые слова. Просили: «Не подведи». Он заверял: «Не подведу». Как-то все вроде бы само собой вставало на нужные рельсы и катилось по ним ровно, спокойно. Вопрос упирался лишь в срок собрания. Сам Синяков был уверен: товарищи проголосуют «за». Очевидных причин для иного решения у них не было. И вдруг этот разговор…

— Хорошо, если понимаете, — сказал Полудолин. — И не обижайтесь, если мои вопросы будут вас задевать.

— Да, пожалуйста, — сказал Синяков все так же растерянно.

— Партия у нас, Николай Алексеевич, огромная. Девятнадцать миллионов членов. Но все ли они партийцы? Как вы думаете? Только без дипломатии.

— Думаю, далеко не все.

— Кто же вам не по душе? Причем не называйте откровенных взяточников, жуликов, хапуг. За них уже взялись, и, кажется, серьезно. Кто нам не нравится из лиц, еще не заклейменных общественным мнением?

— Приспособленцы, товарищ майор. Угодники. Такие, которые готовы без мыла… услужить тем, кто чуть выше их. Хвалебное слово произнести. Восхищение публично выразить. Руку двумя руками потрясти. Ковры для начальства расстелить. Пляски при его приезде организовать как знак всеобщего ликования…

— Согласен с вами, все, что сказано, — гнусно. А теперь объясните, что вас позвало в партию. Вы ее своим присутствием улучшить надеетесь или что-то от нее получить хотите?

Синяков обиделся. Сказал угрюмо:

— Что же я здесь могу получить? Завтра, к примеру, идем в бой.

— Коля! — сказал Полудолин укоризненно. — В бой пойдут и беспартийные. А меня интересует, что ты хочешь отстаивать, став коммунистом, всю жизнь — и в бою и после него. Зачем тебе партбилет?

Тут Синяков взорвался. Заговорил взволнованно: