Жаркое лето 1762-го

Но после вдруг пришел какой-то незнакомый Ивану человек, и это был не лакей, кивнул Ивану и сказал что-то Носухину. Сказал очень быстро, невнятно, но Носухин сразу его понял, тяжко вздохнул, покачал головой, положил кий на край стола и вышел следом за тем человеком. То есть ничего он не сказал — будут они дальше играть или нет, надолго он уходит или нет, и что это вообще такое, как все это надо понимать. Развернулся и ушел — и думай что хочешь. Ивана опять взяла злость. Опять, подумал, водят за нос! И постоял, сердито посмотрел на стол, на незаконченную партию, которую вполне можно было выиграть… И отвернулся, отошел к окну и как-то сразу успокоился. Вид из окна был славный, потому что это было прямо над подъездом, внизу были видны экипажи. Их было несколько, точнее восемь, лошадки просто загляденье. Да и упряжь какова! И вообще, думал Иван, глядя на все это богатство, конечно, если у тебя всего четырнадцать рублей, а хоть было бы четыреста, и что с того?! Столько стоит хорошая лошадь? А что такое хорошая? Тут тоже у каждого свое понятие. Потому что если ты покупаешь ремонтную лошадь и знаешь, что этой осенью вы там, где сейчас стоите, так и дальше будете стоять, и никаких винтер-квартир вам не видать, а еще сап, а еще черт знает что, а живешь ты на одно жалованье, ну и еще на рокруа, то разве ты будешь покупать вот такую красавицу, которая вон там стоит?! Вот то-то же! Ну и так далее. То есть Иван тогда стоял возле окна, любовался на лошадей, и больше ему ни до чего не было дела. И это очень хорошо, когда нет дел…

А после Иван вдруг услышал, как резко открылась дверь, кто-то вбежал в бильярдную, закрыл дверь за собой и затаился! Иван так же резко развернулся и увидел, что это какой-то мальчик, одетый по-взрослому, даже со шпагой, стоит возле двери к нему спиной. Мальчик его, наверное, и не заметил, подумал Иван, мальчик с кем-то играет, мальчик вбежал сюда и спрятался. А еще, и это уже непонятно почему, Иван вдруг очень оробел. Он даже отступил к окну. Мальчик услышал это, обернулся…

И Иван узнал его — это был Павел Петрович, цесаревич. Увидев Ивана, Павел Петрович вначале сильно испугался. Но это только на миг! А потом он сразу стал очень серьезным, даже грозным, если можно так сказать о мальчике, и громким голосом спросил:

— Ты кто такой? Ты что здесь делаешь?!

Иван молчал. И он стоял на месте, не шевелился. Он разве что только немного приподнял руки, показывая, что у него в них нет ничего, то есть ничего дурного он не затевает. Павел Петрович еще некоторое время внимательно смотрел на Ивана, а потом спросил уже такое:

— Ты кому служишь — моему отцу или Никите?

Иван молчал. А что он мог сказать? Тогда Павел Петрович очень громко, почти в крик, сказал:

— Все вы такие! Предатели! — и быстро пошел на Ивана. Подошел почти вплотную, посмотрел на него снизу вверх очень гневно и так же гневно сказал: — Когда я стану царем, я велю тебя повесить! Понял?!

— Понял, — сказал Иван. — Но за что?

— А за то, что вот из-за таких, как ты, все это и случилось! — строго сказал Павел Петрович. — Ванька Куракин мне рассказывал, я знаю! И молчи!

Иван молчал и думал, что еще вот только этого ему не хватало! Теперь еще царевич! А царевич опять посмотрел на него и сказал:

— Мне говорят, что ничего такого не случилось, что все хорошо, что они еще помирятся. Но это неправда, я знаю! А еще я знаю… — Но тут он замолчал и все смотрел на Ивана, смотрел, смотрел, будто хотел что-то высмотреть… а после тихо спросил: — А они с ним ничего не сделали?

— Ничего, ваше высочество, — сказал Иван. — Вот как Бог свят.

— А ты его живого видел?

— Нет, сейчас, в Ропше, не видел. Но знаю…

— А! — сердито перебил его Павел Петрович. — А когда ты его видел? Когда в последний раз?

— В Петергофе, когда его арестовывали. Когда он шпагу отдавал.

— Кому?!

Иван молчал.

— Кому?! — грозно спросил Павел Петрович. — Кто брал у него шпагу? Кто посмел?!

— Не помню. Забыл.

— Повешу! — закричал Павел Петрович. — Вот только стану царем…

И заплакал. Но не как другие дети, а неслышно, и слезы текли и текли, просто ручьем, как говорится. Иван быстро сказал:

— Ваше высочество, что же такое?! Вам так нельзя! Не плачьте!

А он еще сильней заплакал, и при этом уже в голос. Иван сразу присел перед ним, обхватил его за плечи и начал уговаривать:

— Ваше высочество! Вы же при шпаге, вы солдат! Разве солдаты плачут? Вы знаете, какие у нас были потери при Цорндорфе? Горы! И товарищей моих скольких побило! А я не плакал! И ваш отец, когда у него шпагу отнимали, разве плакал?! Нет! Он только грозно засмеялся и сказал: канальи, я вам еще покажу! Вы у меня еще попляшете, ножками подрыгаете, когда я вас всех…

Но тут Иван замолчал, потому что увидел, как резко открылась дверь и в бильярдную вошел Носухин. А за ним сразу вошли еще двое каких-то господ.

— Э! — только и сказал Носухин, глядя на Ивана и Павла Петровича. И едва ли не бросился к ним. Иван сразу отступил, Носухин подскочил к Павлу Петровичу, взял его за руку, спросил: