Жасминовые ночи

– Извини, я… – Она была готова убить себя за свой глупый вопрос. Фелипе был еще одним бродягой с разбитой жизнью, как Богуслав и акробаты. Ее просто черти толкали под руку: она задавала, казалось бы, невинные вопросы, а те детонировали словно бомба.

Салон наполнился сигаретным дымом.

– Не извиняйся. – Он тяжело вздохнул. – Не надо. Тебе нужно было знать, почему я это делаю – зря я не рассказал тебе. После всего случившегося у меня не осталось выбора. Если бы я остался в Берлине, меня бы арестовали – ведь я наполовину еврей. Тогда я поехал в Стамбул. Не уверен, что это был правильный выбор, но я только знаю, что без этого, – он похлопал по гитаре, – я бы свел счеты с жизнью.

Он что-то тихонько запел – то ли чтобы закончить тягостный разговор, то ли испытывал облегчение оттого, что чуточку излил душу. Когда они подъехали к белому дому в Тарабье, на его лицо снова вернулось деловое выражение.

Фелипе стал искать место парковки, а Саба оглядывалась по сторонам. Дом стоял на поляне среди сосен и был обнесен высокой деревянной оградой, за которой росли невзрачные кипарисы, какие-то кустарники, иудины деревья и куда-то уходила грунтовая дорога. Никаких соседей, ни шумных, ни тихих. Вероятно, поэтому немцы и выбрали этот дом. По словам Клива, их официальная летняя резиденция находилась где-то недалеко, поэтому дом мог служить как бы неофициальным офицерским клубом, куда можно было привозить женщин, играть в азартные игры и неформально, без сковывающего протокола, общаться с местной бизнес-элитой.

Возле дома уже стояли автомобили – «Бьюик» с германскими номерами и «Опель». На высоких окнах с белыми переплетами были задернуты шторы; сквозь них чуть просачивался красноватый свет.

Фелипе выбрал место возле железных двустворчатых ворот, поставил машину на ручной тормоз и посмотрел в зеркало заднего вида.

– Если что-то пойдет не так, я попрошу тебя спеть «Может быть…»[135]. Это старая испанская песня, ее никто не знает и не закажет. После этого мы спокойно свалим отсюда. Скажем, что нам захотелось подышать воздухом или выкурить сигарету. Никакой паники, никаких криков. – Еще он сказал, что всегда ставит автомобиль как можно ближе к воротам. – Я говорю это тебе так, на всякий случай. Все будет нормально.

Его атласная рубашка намокла от пота – он надел смокинг, чтобы это прикрыть, и взял с заднего сиденья гитару и пачку нот. Его спокойствие казалось неподдельным, и Саба старалась брать с него пример. У нее пересохло во рту, когда они шли по хрусткому гравию на первый маленький концерт перед врагами. Когда она думала о немцах, ей представлялись монстры – садисты, насильники, убийцы, – и, несмотря на заверения Фелипе, ей было очень страшно.

Дверь открыл Отто Энгель, улыбчивый мужчина с бычьей шеей, в атласном домашнем жакете, на котором виднелись винные пятна. Фелипе уже сказал Сабе, что Энгель – сотрудник немецкой секретной службы, что у него есть прозвище – Министр развлечений. Он и его приятели держали любовниц и, конечно, устраивали вечеринки. Германская секретная служба, в отличие от британской, по слова Фелипе, не была централизованной, а состояла из множества отделов, которые плели интриги и воевали между собой.

При виде артистов цветущее лицо Энгеля озарилось радостью. Он хлопнул в ладоши и издал громкий, гулкий смех, какой стирает улыбку с твоего лица. Фелипе, бегло говоривший по-немецки, представил Сабу с видом мага, извлекающего из шляпы нечто заманчивое для зрителей. Он сказал, что в ближайшие вечера они будут выступать вдвоем – из-за желудочного недомогания остальных. Немец прикрыл глаза, приложился губами к руке Сабы и одобрительно посмотрел на Фелипе, словно говоря «молодец, правильно».

Мысленно повторяя присловье Элли: «Перо на голове, хвост позади, без паники», она вошла в дом.

Что-то громогласно вещая, Отто вел ее под руку через синюю от дыма комнату с низким потолком. Там смеялись, пили, разговаривали около двадцати молодых людей. Ей показалось, что они выше ростом, чем многие из ее знакомых парней; некоторые были очень хороши собой, с сильными, атлетичными фигурами и правильными лицами. Были там и две-три юных блондинки в туфлях на высоком каблуке и дешевых на вид платьях. При виде Сабы голоса замолкли. Мужчины улыбались ей, обменивались между собой игривыми комментариями.

В дальнем конце зала, в эркере, была сооружена маленькая сцена. Но Энгель хотел сначала накормить их возле шведского стола, ломившегося от сыров, паштетов, немецких колбас и всевозможного спиртного. Он так суетился, что даже вспотел.

– Сначала мы выступим. – Фелипе располагающе и беззаботно улыбался, словно не знал никаких трагедий в своей жизни. – А выпьем потом.

Поправив галстук-бабочку, он направился к сцене.

– Начнем, бэби-и-и. – Он оскалил зубы, подражая ухмылке Сачмо, которая всегда забавляла Сабу.

Вскоре они уже скакали по сцене под «Зу Зу Газу». Сначала Саба держалась напряженно, но вскоре ее захватили галопирующие гитарные ритмы. Ей нравилось выступать вот так, вдвоем, без барабанщика и пианиста.