Жасминовый дым

Иначе быть не могло. Большевистская логика октябрьского путча, в основе которой были насилие и зависть, обман и стравливание народа, это логика самоубийц. Библейская заповедь «не убий!», попранная в безумии всенародного самообмана, обернулась апокалипсисом Гражданской войны, длившимся в советской империи все семьдесят лет. Ведь все эти годы большевистская власть с кем-нибудь боролась. Образ врага был условием её существования. В этой борьбе палачи и жертвы менялись местами, и никто не ушёл от возмездия, приняв насильственную смерть, физическую или духовную. Или заплатил за рабское, скотское существование «сном разума», отказом от собственномыслия.

Тогда, в Бутырке, после известия о гибели мужа, Надежда Миронова ждала, что её выпустят. Но о ней будто забыли. Её не вызывали на допросы, а только переводили из одной камеры в другую. И она стала думать: а вдруг ей сказали неправду и Миронов жив? Может, его перевели в другую тюрьму. Или – увезли в другой город. И в конце концов, после долгого разбирательства, его оправдают, и они встретятся. Но шли месяцы, наступила осень, а в её жизни ничего не менялось.

Однажды её опять повели в другую камеру – по железной винтовой лестнице вверх, в башню. Камера была полукруглой и тесной, на три человека, зарешёченное окошко маленькое, холод жуткий, и вот там, почувствовав внутри себя движение, она поняла: надо действовать. Как? Стала советоваться. Eй подсказали: напиши заявление о том, что хочешь дать новые показания. Она колебалась. В этой уловке ей чудилось нехорошее – оттенок предательства. Её убеждали: можешь ничего не говорить, но они увидят, в каком ты положении. И в конце концов она решилась.

Заявление подействовало. Её привели в комнату, заполненную какими-то людьми; там стоял гул голосов, и она не сразу поняла, что это следователи говорят с заключёнными. К ней подошёл человек средних лет, с удивлением уставился на её живот, кивнул – говорите. Она спросила, что с Мироновым. Следователь сказал, что вопросы здесь задаёт только он, и снова кивнул: говорите. Помнит, что говорила сумбурно – о невиновности Миронова, о его фронтовом героизме, о своей беременности и снова о муже. Волновалась очень. Но следователь продолжал слушать, ни о чем не спрашивая и ничего не записывая. Так же молча, ничего не сказав, ушёл. Её отвели по железной лестнице в башню, и тюремная жизнь её шла по-прежнему ещё почти месяц. Главная пытка – не голод, не сырость тесной камеры, а – неизвестность будущего. Она впадала то в отчаянье, то в апатию. Временами думала – лучше умереть. Но в ней уже давала о себе знать другая жизнь, которую она должна была сохранить. И она терпела.

Разговор со следователем всё-таки не прошёл даром. В конце сентября её вызвали, велев собрать вещи. Вывели за ворота. Конвоир был молчалив, как и следователь, – не отвечал ни на один вопрос. Они шли по улицам Москвы, и она чувствовала на себе взгляды прохожих. Она была в поношенном платье, в прохудившихся башмаках, с узелком и подушкой-думкой, где спрятаны были куски переписанного ею письма Миронова в Кремль. Само письмо сохранить не удалось – отобрала надзирательница. Шла осторожно, тяжело, путь оказался неблизким – с Лесной на Солянку. Дом, куда сдал её конвоир, оказался «Домом матери и ребёнка».

Там у неё родился мальчик. Она назвала его Вадимом.

Жить было не на что, и она решила пойти к Калинину. Она всё ещё надеялась: вдруг Миронов жив, неужели Калинин не скажет? Возле его приёмной, на углу Моховой и Воздвиженки, задолго до открытия собиралась толпа. Надежда не слишком верила, что ей удастся попасть внутрь, но очередь двигалась на удивление быстро. Она увидела человека с бородкой, в очках, он выслушивал каждого стоя, быстро отвечал, куда нужно обратиться, и передавал заявления стоявшим рядом помощникам.

Она назвалась. Калинин посмотрел на неё сквозь очки и велел пройти в приёмную. С ней он говорил в кабинете, после приёма, был явно уставшим, и ей, как она вспоминает, стало «неудобно отнимать у него время». Он «молча и сдержанно выслушал». Затем, «встав из-за стола и сунув руки в карманы, с глубокой задумчивостью на поднятом вверх лице, прошёлся по комнате». Она опять так волновалась, что не помнит, о чем говорила. Помнит лишь: Калинин поразил её «чуткостью и вниманием», хотя о судьбе её мужа, с которым виделся на Южном фронте, не сказал, как и тюремный следователь, ни слова. Но узнав, что у неё с ребёнком нет средств на жизнь, немедленно помог: вызвав секретаря, велел написать «отношение» на биржу труда. Благодаря этой бумаге она сумела поступить на работу «вне очереди».

Ее сын Вадим прожил пять лет. Он был слабым и впечатлительным мальчиком, в три года заболел астмой, а через два – умер. В её записях остались строчки:

… Я много искала путей, как узнать точнее про судьбу Филиппа Кузьмича, но каждый, к кому я обращалась, боялись произносить его имя вслух .

Визит в Бутырку