Жасминовый дым

Они столпились вокруг скомканной его одежды, поднимают её, трясут плащ, кричат друг другу, что-то высматривая в волнах. Вон тот толстяк без пиджака, которого Юрик хотел столкнуть со стула, и рыжая женщина в лиловом плаще, и те двое, танцевавшие у парапета. Ну, конечно, и Анна с Татьяной тут же, и сержант в фуражке с красным околышем. А вон и журналист Касьянкин – расталкивает всех, наклоняясь над грудой его одежды.

– Прощайте! – кричит им Юрик, взвиваясь над водой. – Здесь мне будет лучше!

И падая обратно, успевает увидеть щуплую фигурку женщины, сидящей на причале возле его одежды. И узнаёт в ней маменьку Лизу. Спохватывается: как же она без меня? Ведь она будет ждать! Будет сидеть на берегу, пока не простудится, а простывает она быстро и часто.

Он подплывает к берегу, кричит ей:

– Уходи, тебе же холодно!

И слышит в ответ:

– Хватит шляться, сынок, идём домой.

Выходит из воды Юрик, карабкается на причал. Разбирает одежду, одеваясь. И все те, кто толпился вокруг, отодвигаются, бледнеют. Становятся прозрачными, растворяясь в вечерней мгле. Все, кроме маменьки Лизы. Берёт он её за руку (еле дотягивается она головой до его плеча) и, как маленькую, ведёт, чуть заметно прихрамывая, по длинному причалу к туманно-сизому, дугообразному берегу, густо усыпанному манящими огнями.

…Странное свойство у этих огней: чем гуще мгла, тем притягательнее их мерцанье.

Ночная охота

1

Спускался вниз в переполненном лифте, озадаченный. Ему позвонил вахтёр-охранник, сообщил: рвётся к нему какая-то посетительница, иногородняя. С чемоданом и в валенках. Это в тёплый-то мартовский день? С крыш течёт, тротуары блестят на солнце, а она в валенках!

Остановился лифт, раздвинул дверцы, выпустив в вестибюль, к гардеробной стойке, компактно спрессованную, тут же распавшуюся толпу. Валенки с галошами у вахтёрской будочки Костин разглядел сразу же. А возле них, на влажных плитках пола – ну, прямо-таки ископаемый чемодан с тускло блеснувшими металлическими уголками, экспонат для музея. Его хозяйка стояла рядом – невысокая женщина в сереньком пальтеце с меховым, неясного происхождения воротником. Круглое лицо, обрамлённое вязаным платком, Костин уже где-то видел. Но – где?

– Не узнаёте, конечно, – с уличающей интонацией произнесла женщина, глядя на него в упор. – Я от Вадимыча. Вы у нас прошлой осенью охотились – с кинокамерой.

– Да-да, разумеется, – Виктор неопределённо улыбался, припоминая прошлогоднюю командировку и не понимая, зачем он мог понадобиться этой, в общем-то, малознакомой женщине – жене егеря. – Ведь вас Верой зовут? Как он там, Вадимыч, здоров?

– Он ТАМ здоров. Похудел только.

– Почему? – машинально спросил Виктор, гадая: что бы это всё значило – ответный визит проездом? Или – по какому-то делу?

– Нервничает очень, да и кормят ТАМ плохо.

– Где «там»? – Виктор продолжал неопределённо улыбаться, прикидывая, куда девать эту посетительницу с её допотопным чемоданом, ведь она, судя по всему, притащилась прямо с вокзала.

– Да вы разве не знаете? – Вера смотрела на него снизу вверх круглыми, изумлённо-испуганными глазами. – Неужели не слышали?

– А что я должен был слышать? – Виктор перестал, наконец, улыбаться, чувствуя, как что-то нелепое, лишнее вламывается сейчас в его жизнь.

– В тюрьме он, – сказала Вера. – Он же человека убил. Из-за вас.

– Убил? Из-за меня?

– Из-за вас. Сразу после вашего отъезда.

– Да вы что… Вы что-то путаете… Как такое может быть?!

Виктор ошеломлённо бормотал эти слова, убеждённый: чепуха какая-то… Из-за него егерь кого-то убил? Да ещё – после его отъезда? Бред!.. Но не принимая этот бред рассудком, Костин словно бы однажды предчувствовал его вероятность. Будто бы даже ждал его. И вот он, этот бред, явился, изменив все его ощущения: блеск мартовского солнца в мокрых тротуарах за вестибюльным окном стал раздражающе слепящим; шелест шагов, обрывки фраз, стук лифтовых створок – все те шумы, обычно тонизировавшие Костина чувством включённости в отрегулированную жизнь его министерства, сейчас кружили вокруг с вязкой плотностью неостановимого, втягивающего в своё нутро, фантасмагорического водоворота.

И странно было видеть, как проходят мимо сослуживцы, привычно улыбаются и кивают ему. Ну, да, конечно, они же не знают, в какую историю вляпался он прошлой осенью, когда, утомлённый дождливым октябрём, московской суетой, раздражающими уличными пробками, вызвался в дальнюю командировку, в степную глушь, где, по рассказам бывавших там командированных, сохранилась ещё нетронутая нынешней цивилизацией экзотика. Потому-то и кинокамеру с собой захватил.

2

…Тот день, начавшийся в предрассветных сумерках, был бесконечен, как степь. Как небо над степью. Он бил в глаза речной синевой. Шуршал тростниковыми зарослями. Жужжал включённой видеокамерой. Хлестал небо гулкими выстрелами. И пронзал душу горловым всполошенным криком низко летевших гусей – после промаха невозмутимого егеря, который, как казалось Виктору, не способен волноваться ни при каких обстоятельствах.