Жасминовый дым

Карьеру? Да, наверное, но как-то уже не тянет. Деньги? Они сами капают, если держишься своего круга: ты не подводишь и тебя друзья не подводят – «левые» заработки идут от вложенных в разные фирмы и фирмочки сумм. В заграничные турпоездки мотаться и то уже надоело, вот эта командировка в степную глухомань оказалась куда колоритней. Жаль, мужик попался какой-то замшело-упрямый, кайф испортил. Но, в общем-то, он ничего – заводной, только всё всерьёз принимает. Трудно с такими. Так что же делать-то? Вечный русский вопрос, забавно, не правда ли? Нет на него полного ответа, есть частичный: уехать. Немедленно!

Виктор поднялся на берег, пошёл к крыльцу. Пока шёл – прикидывал: до шоссе, где ходят рейсовые автобусы, примерно километров шестьдесят. Да-а, проблемка! Пешком с непривычки – сутки ходу, к этому времени, кажется, за ним должен приехать начальственный джип. Занятная может случиться встреча: командированный москвич с сумкой через плечо, еле двигающий ногами, и джип, съезжающий с шоссе на просёлок. Вызвонить джип по мобильнику? Можно, но придётся же объяснять, что случилось. Не дай бог в душу полезут. Или чего доброго вздумают егеря перевоспитывать за то, что плохо гостя принял. А такого никакими нотациями не проймёшь, видно же.

Нет, надо ждать рассвета. Сам Вадимыч и довезёт до шоссе, если, конечно, всё то, что он услышал ночью от Виктора, к утру не приведёт его в состояние злобного упрямства.

Обидел человека… Ну да кто ж знал, что он здесь, в степи, вообразил себя повелителем зверей и птиц… Сладко, наверное, тешиться этим. Да ведь всё равно бросит он в конце концов свою степь, приткнётся где-нибудь на окраине города, в домике с чахлым палисадником, будет шоферить, разводить кур, солить на зиму арбузы, усаживать своих двойняшек за баранку и думать: смысл жизни в том, чтобы научить их ездить без аварий. Правильно ездить, только на зелёный свет.

Как всё нелепо!.. И как ловко возникают эти нелепости, будто матрёшки – одна из другой. Ведь мог бы он, Костин, отказаться от этой, в общем-то, и не столь важной в деловом отношении командировки?! Нет же, от скуки рванулся сам. Развлечься захотелось… И вот – развлёкся… Может, выкинуть эту проклятую кинокамеру? Сейчас, немедля утопить её в речке? Это ж она заставила его и Вадимыча впасть в азарт. А если запалить костёр и кинуть её в огонь, как главное зло? Устроить такое маленькое аутодафе?! Ха-ха!

Виктор сел на нижнюю ступеньку крыльца, прислонился к перилам. Ему представился костерок, болтающийся на ветру. Вначале Костин увидел общий план: степь, две неподвижные фигуры, огонь у их ног. Потом сразу крупно: лица, глаза – его и Вадимыча, оба задумчиво смотрят под ноги. И, наконец, финальные кадры: во весь экран оранжево-белое, прозрачное пламя, пожирающее с плотоядным треком пластмассовый, невыносимо смердящий корпус кинокамеры. С этим вообразившимся ему костром Виктор и уснул, уперевшись плечом в перекрестье перил. Он не слышал, как из-под крыльца вылезла одна из двух собак, поднялась к нему, обнюхала запрокинутое лицо и легла рядом на ступеньку, положив морду на лапы.

Его толкали, и ему казалось – он снова мотается в мотоцикле по ухабам. Будила его Вера, сердито выговаривая: «Вот ещё придумали – спать на крыльце, у нас так не делают». Она повела его в гостевую комнату, держа за локоть цепкой рукой. Одна из пятнадцати коек, стоявших почти впритык друг к другу, многоголосо заскрипела под ним панцирной сеткой.

8

Утром Вера уговаривала его остаться, но Виктор бормотал что-то о возникших неотложных делах. Вадимыч же молча вывел мотоцикл из сарая, завёл его и сел. Ждал, не поворачивая головы, когда Костин погрузит себя с сумкой в люльку.

Две пыльных колеи, виляя, падали под колёса. Вся степная равнина подпрыгивала и кренилась то в одну, то в другую сторону, будто пыталась стряхнуть с себя натужно воющий мотоцикл с двумя молчаливыми седоками.

А ведь они так могут и не доехать. Виктору представилось: вот мотоцикл, взлетев на ухабе, переворачивается (на экране впечатляюще могло бы выйти, если умело снять!) и опускается вверх колёсами в серебристую полынь, распластывая их обоих, с хрустом ломая шейные позвонки, ключицы, руки. Вот они неподвижно лежат в безлюдной степи под огромным, пустынным, равнодушным небом, и коршун кружит над ними, снижается, но тут же взлетает прочь от окроплённой бензиновой вонью земли.

Костин видел близко крупную мосластую руку Вадимыча, сжимавшую руль, она раздражала его. Он чувствовал – нужно бы о чём-нибудь поговорить с егерем, притушить ночную обиду, но мешали шум мотора, невыносимая тряска, бьющий в лицо ветер. Мешала досада на провинциальную наивность егеря.

Петляла меж солончаков дорога, подпрыгивал впереди степной горизонт, и боль в висках мучила Костина. Не помог утренний крепкий чай, и сейчас он, пытаясь заговорить эту боль, твердил себе: «У меня ничего не болит и болеть не может. Я пыль этой степной дороги и не могу остановить мотоцикл, как бы ни цеплялся за его колёса». Но боль не проходила.