Жасминовый дым

Вадимыч кепкой стряхивал с себя пыль, поднимался на крыльцо – почему-то медлил с ответом. Наконец, входя в растворённую дверь, сказал:

– Да в займище.

– Так у тебя ж там заказник! – испуганно крикнула ему вслед Вера.

Было слышно, как Вадимыч разувался в коридоре, стуча сапогами.

– Будем считать, что ему срок вышел, – откликнулся сердито.

И тут же с грубоватой напористостью спросил:

– Поесть-то дашь?

5

…В тех же кустах, что и утром, на пологом спуске к воде, они затаились. Солнце соскальзывало в тонкие облака, отражаясь в воде алым пятном, раздробленным мелкой рябью. За речным поворотом, над кромкой тростника взлетали утки, уносились в степь, возвращались обратно. Из непроходимой тростниковой чащи слышалось их звонкое кряканье, обманчиво-близкое, как всегда на воде. Его перебивал осторожный, похожий на приглушённый разговор, гусиный гогот.

Вот поднялись над тростником три больших птицы, сделали круг и цепочкой неторопливо потянулись к острову, медленно укрупняясь в глазке кинокамеры – вытянутые шеи, плавные взмахи крыльев. Наконец-то!..

Они так хорошо шли – не слишком высоко и не очень низко, что было ясно: сейчас он, Костин, снимет свои самые пронзительные кадры. А какие у птиц громадные крылья! У первой металлически отблёскивает на солнце клюв, перья подкрашены розовым, и видно, как воздух пружинит под крыльями. Будто сам летишь, глядя на неё.

Наконец они пошли на снижение. Жужжит кинокамера. Вадимыч медлит, подпускает, наверное, как можно ближе.

Это было нелепо до неправдоподобия: грохот двух выстрелов – дуплетом, крики птиц, ругань егеря. Промах! Гуси, взмыв вверх, уходили в степь. Костин смотрел, как Вадимыч, разломив ружьё, пытается вытащить патроны: у него дрожали руки.

– Не иначе ворожит кто-то, – бормотал он. – Но гуся мы с тобой всё равно возьмём. Провалиться мне, если нет!

Солнце уже ушло, облака медленно гасли. Стих ветер. Сумерки заволакивали кудрявую растительность острова. Вадимыч, привстав, осмотрелся.

– Пойду туда, там стрелять удобнее.

Раздвигая ветки, он спустился к реке, бормоча: «Провалиться мне, если…» Был слышен негромкий плеск – это он осторожно брёл по мелководью. Его фигура помаячила на тускло отблёскивающей воде и растворилась в темноте острова.

А минут через десять Костин опустил в чехол ненужную уже кинокамеру и взглянул вверх, высматривая в блёклом небе слабые проблески звёзд. И тут опять, как утром, воздух над его головой распороло уже знакомым вибрирующим звуком: летели гуси, опять – с рисовых чеков. Летели низко, будто падая в мягкую темноту острова.

Он успел увидеть их силуэты, сверкнуло пламя, грохнули выстрелы – один и тут же второй. Птицы рванулись вверх, раздирая ночную тишину резкими криками, но одна из них скользнула вниз, упала, глухо ударившись о землю.

Чуть погодя Виктор услышал голос егеря. Тот шёл по мелководью, и было видно, что в руке у него чернеет обвисшая крыльями большая птица.

– Ну, что?! – Вадимыч, судя по голосу, улыбался. – Говорил тебе: днём промахнёшься, ночью попадёшь.

Виктор трогал клюв, шею, маховые перья птицы, чувствуя, как его колотит дрожь, удивляясь самой мысли о том, что всего лишь минуту назад вот эти крылья лёгкими взмахами вспарывали степной воздух.

– Жаль, не снял я, – сказал егерю. – Темно уже.

Вадимыч длинно и тихо выругался – забыл о съёмке.

Пошли к мотоциклу. Виктор нёс добычу. Крылья птицы чиркали по траве, по ногам. Она была тяжёлой, и с каждым шагом Виктору всё труднее было представить её летящей.

Уже была ночь, звёзды в просторном небе прорастали из сокровенной его глубины тонкими дрожащими остриями, шевелясь и мерцая, будто силились дотянуться до земли, дотронуться до её кустов и трав, до людей, медленно идущих друг за другом по узкой, теряющейся в зарослях тропе.

6

Ужинали долго. Костин, наполняя гранёные стопки из бутылки, привезённой в казённом рюкзаке, успокаивал: обещал завтра же снять эффектную сцену – как он, егерь, выходит с подстреленным гусем из тростниковых зарослей. Но Вадимыч презрительно морщился: его меткий выстрел казался ему теперь бессмысленным.

Разговор, петляя, вышел на браконьеров. Выяснилось: на него, Костина, оформлена охот-путёвка, её передал егерю вместе с рюкзаком разговорчивый сопровождающий. Это Виктора позабавило – надо же, какие формальности! Не формальности, а порядок, хмуро объяснил Вадимыч.

Виктор заметил в дверях Веру. Она стояла, прислонившись к косяку: скорбный взгляд, руки спрятаны за спину. Подозвал её. Подошла, села. Что-то тихо сказала Виктору. Он, не расслышав, переспросил. Повторила громче: «Нельзя ему». И взяла со стола бутылку, пошла с ней на кухню, пообещав чаю. Вадимыч смотрел ей вслед, и когда дверь за ней стала закрываться, крикнул:

– Ну-ка, неси обратно!

Была пауза. Вера показалась в дверях – стояла, молча глядя на мужа, затем медленно шла к столу, держа бутылку за горлышко. Поставила на прежнее место, сказала: «Не кричи, мальчишек разбудишь», – и ушла, плотно прикрыв дверь.

– Ишь, начальница, – пробубнил Вадимыч, разливая.

Выпив, сказал размягчённо:

– Зато хозяйка – что надо. Другой такой нет. Веришь?