Жажда

Митру поднял старуху на руки и медленно пошел к дороге. Он ломал голову, стараясь понять, что заставило Анну уйти из дому. Эмилия ни о чем ему не рассказывала. Она прибежала в слезах, ломая руки. На дороге Митру остановил запряженный волами воз и влез на него, не выпуская старуху из рук. Анна спала всю дорогу и не проснулась даже тогда, когда Митру внес ее в дом и уложил в постель. Эмилия все еще не возвращалась, и Митру побежал за ней.

Но старуха только притворялась, что спит. Довольная, что Митру везет ее домой, она не хотела рассказывать ему о случившемся. Нечего ему совать нос во всю эту историю. Услышав, как во дворе хлопнула калитка, Анна собралась с силами и встала с постели.

«Что я, собака, чтобы умирать под открытым небом? — подумала она. — Порядочные люди умирают в своей постели…» В ночном столике Анна держала наготове две свечи, на случай если смерть застигнет ее врасплох. Старуха зажгла свечи и, накапав воску на спинку кровати, прилепила их там, потом вытянулась поверх одеяла и сложила на груди руки.

Анна чувствовала, как силы оставляют ее, как сковывает холод, медленно поднимаясь от ног к груди. «Прими меня, господи, в царствие твое, сведи меня с детьми моими Тудором, Аннуцей, Палли, Марией, Флорикой, Петре и Фэникой, которых я родила в муках». Перед глазами старухи снова возникла главная улица села. Толпа крестьян с хоругвями медленно движется по дороге, останавливаясь на каждом шагу, чтобы дать покойнице попрощаться с селом. Седой белобородый отец Авраам в золотой ризе уныло тянет «Со святыми упокой…», звенит пронзительный голос певчего Грозуцы. Плачут дети.

Слезы заструились по лицу Анны, потекли за уши. Старухе стало щекотно.

В кухне громко тикали часы с гирями. «Теперь никто их не заводит, кому нужно старье. У этих господ маленькие наручные часики».

Анна долго лежала так, и вдруг ей мучительно захотелось поджаренного свиного сала с луком и хлебом. «Все, с жареным салом кончено, — с грустью подумала она. — Хороши к салу и соленые огурцы — так и тают во рту. В кладовой осталась еще целая банка таких огурчиков… Пойдет теперь на поминки, — недовольно вздохнула Анна. — Господи, как воняют эти свечи, а Лабош содрал по семнадцати лей за штуку… Первейший жулик этот Лабош».

Было уже довольно поздно, когда Эмилия вбежала в комнату с блестящими от слез глазами. Она громко вскрикнула, увидев горящие свечи и мать, лежавшую в постели со сложенными на груди руками.

— Мама! Мамочка! — вскрикнула она и, упав на колени рядом с кроватью, прикоснулась лбом к маленьким сморщенным рукам матери. К ее удивлению, они оказались теплыми. Грудь Анны равномерно поднималась и опускалась. Платье и туфли были покрыты грязью.

— Мама, что с тобой? Боже мой, встань скорей!

— Даже умереть не дадут человеку в этом доме, — проворчала старуха, не открывая глаз.

— Ах, боже мой, мама, что же ты натворила? — рассмеялась сквозь слезы Эмилия. — Старая женщина, а выдумываешь бог знает что… В смертном платье… в таком виде… вся в грязи, разве так можно, мама?

Эмилия потушила свечи, швырнула их под кровать, счистила накапавший воск, потом взяла мать за плечи и усадила в постели.

— Оставь меня, — запротестовала старуха. — Я устала, все кости ломит…

— Ладно, мама, помоги мне раздеть тебя… Подожди, я поставлю воды, чтобы умыть тебя… Мне удалось поговорить с Джеордже по телефону…

— Такого не знаю, не слышала о нем, кто это?

— Мама, мама, землю отдавать не придется. Когда Джеордже сказал об этом в партии, его даже пристыдили, обвинили скорее, что он… вот и забыла кто… Бедненький! Он очень наивный, мама. Я тебе говорила, а ты…

— Не смей меня мыть! — закричала старуха. — Я тебе не покойник. Поджарь лучше сала с луком. Есть хочу.

— Сию секунду… Господи, да ведь ты целый день ничего не ела. Прости за то, что говорю правду, но ты совсем как ребенок. Сейчас приготовлю тебе поесть. От какого куска поджарить?

— Выбери помясистей, — сухо ответила Анна, едва шевеля капризно надутыми губами.

— Я думаю, что тебе не помешает и стаканчик цуйки…

— Выпью. Подай. Да открой ту банку с огурцами…

— Хорошо, мама… Сядь… Подожди, я сниму тебе ботинки. Боже, во что ты их превратила! А платье… Если бы ты видела…

— Вижу! Согрей мне воды умыться… Мыло дай хорошее. Выходит, в партии поумней оказались, чем однорукий.

— Чем кто, мама?

— Чем твой… Я так и знала.

Эмилия занялась готовкой.

— Дануц здоров… Все учителя хвалят его… — оживленно болтала она. — Конечно, мама, наш Джеордже после всех испытаний остался таким же идеалистом… Да он никогда и не был практичным.

— Замолчишь ты наконец, голова болит от твоих глупостей. Подожди еще, останешься в дурах, отдаст все какой-нибудь шлюхе. Брось его. Брось, пока не поздно.

Но Эмилия не слушала мать. Ей тоже захотелось поесть, и, кроме того, ее так и подмывало испечь на скорую руку что-нибудь сладкое. Она посоветовалась с матерью, и та еще больше оживилась.