Жажда

— Это меня не интересует! — отрезал он.

Эмилия застыла, сомневаясь, правильно ли она расслышала.

— Что тебя не интересует, дорогой?

— Все эти глупости! Дай мне спать!

От незаслуженной обиды слезы подступили у нее к горлу.

7

Суслэнеску с каждым днем чувствовал себя здесь все хуже и решил вернуться в город. Приезд в село представлялся ему теперь огромной глупостью. Если уж он решил уезжать, то целесообразнее было переехать в Бухарест, попытаться устроиться там в университете, а не похоронить себя в этой дыре среди злых, подозрительных эгоистов.

Каждое утро он входил в учительскую со страхом, ожидая, что на него набросится Кордиш. Человек этот был злобным, ограниченным и упрямым животным, и Суслэнеску с горечью рассуждал, насколько ощутительны классовые различия и как несправедливо, что всю вину сваливали на его класс, на просвещенных, утонченных и чувствительных людей, противопоставляя им таких «людей из народа», как Кордиш.

Эмилия обрисовала ему Кордиша во всей его неприглядной подлости. Старший брат Кордиша — стрелочник Кула — продал два югэра земли, чтобы дать ему возможность стать «просветителем» в родном селе. Односельчане любили Петре за то, что он пьянствовал вместе с ними, пока не сваливался под стол, подтверждая этим, что господа сделаны из того же теста. Кордиш женился на дочери кулака Марку Сими, прожив с ней до этого тайком чуть не три года. В день свадьбы он заставил жену сжечь среди улицы крестьянскую одежду, чтобы знала, что он за человек. Причиной всех несчастий Кордиша было его страстное желание стать директором школы в Лунке, переехать в большой каменный дом, где она помещалась, и остаться там навсегда. Он смертельно ненавидел Джеордже, поносил его, где только мог, бомбардировал инспекторский отдел жалобами и доносами, провоцировал расследования, которые кончались обычно лишь тем, что его же переводили в самые заброшенные деревушки уезда. Через несколько месяцев Кордиш возвращался обратно грязный, оборванный и со слезами на глазах молил Джеордже помочь ему вернуться в Лунку. Он был олицетворением и апологетом невежества, считая при этом, что пятнадцатилетняя практика сделала из него второго Песталоцци. Со дня получения диплома Кордиш ничего не читал, кроме «Альманаха православного христианина». Вспыльчивый и нетерпеливый, он жестоко избивал детей, а когда к нему для объяснений приходил отец ребенка, Петре шел с ним в корчму и угощал палинкой.

— Экий ты, право! Уж не решил ли ты вырастить из него хилого барчука? Тебя, что ли, не бил батька?

— Так-то так… но ребенок говорит, что не пойдет больше в школу.

— А ты не можешь выдернуть из ограды кол, чтобы размять ему кости?

Кроме всего прочего, Кордиш считал себя крупным музыкантом, несмотря на полное отсутствие слуха и неприятный, гнусавый, из-за полипов в носу, голос.

И все же Суслэнеску решил поближе сойтись с ним, якобы из «любопытства и желания понять его», а на самом деле из-за физического страха, который внушал ему Кордиш.

Однажды утром он пришел в учительскую и попросил Кордиша разрешить ему присутствовать на одном из его уроков, поделиться с ним опытом. Кордиш удивленно посмотрел на него и что-то буркнул в ответ. Когда они вышли из учительской, он вдруг остановился, злобно посмотрел на Суслэнеску и резко спросил:

— Что вам понадобилось здесь, в нашем селе?

Суслэнеску похолодел, смешался, потом покраснел до корней волос и решил сказать правду:

— Я бежал сюда, потому что… меня преследуют коммунисты… Господин Кордиш, я понимаю вашу настороженность и даже подозрения. — Голос Суслэнеску стал умоляющим. — Мы переживаем такие тяжелые, такие сложные времена, и нам, румынам, следовало бы… по меньшей мере помогать друг другу.

— Как? Так вы не жид?.. — удивленно воскликнул Кордиш.

— Что вы… Что вы… Я румын. Чистокровный. Из старого боярского рода, о котором упоминалось даже в хрониках.

— Выходит, боярин, — засмеялся учитель с легким оттенком уважения. — Почему же вы раньше не сказали? А Теодореску знает? — снова насупился он.

— Нет, — решительно заявил Суслэнеску. — Нет…

— Так вот, значит, как? Что же вы молчали? Пошли в класс. Мы, сельские учителя, тоже не лыком шиты. Увидите… Через часик пойдем выпьем палинки. Что же вы молчали? Я расскажу вам, в доме кого вы живете, — с таинственным видом продолжал он. — Смотрите, кабы не пронюхал, он способен… Вот оно как!.. Значит, прячетесь? Всякие чужаки нас теперь душат, будь они трижды прокляты. Ну, зайдем.

— Встать. Смирно! — завопил он, переступая порог, класса. Что с тобой Аннуца Бирэу? Почему чешешься? Грязью обросла? Садитесь все. А ты, Глигор, сходи за стулом для господина учителя. Марш!

После того как Суслэнеску уселся, Кордиш стал расхаживать между партами.

— Михай Френц! — пронзительно и резко выкрикнул он вдруг.

— Здесь! — бодро вскочил один из мальчиков.

— Отвечай прямо — знаешь или не знаешь урок? Не будем терять дорогого времени.

— Знаю, — робко пролепетал мальчуган, чувствуя, что учитель в плохом настроении.

— Тогда говори, почему молчишь? Или хочешь, чтобы я тебя попросил?

— А что… говорить, господин учитель?