Жажда

Они пошли рядом. Пику судорожно зевал. Ему хотелось спать, но он боялся прекословить Гэврилэ.

В доме учителя все еще горел свет, доносились хриплые, пьяные голоса.

— Темно у меня на сердце, — вздохнул Гэврилэ, глядя в землю. — Темно, как в могиле.

У Кордиша их встретили криками радости. Вокруг стола, заставленного тарелками, бутылками и грязными стаканами, сидели сам хозяин, бледный и потный Кордиш, отец Иожа, разгоряченный, в одной нижней рубахе, и захмелевший Кулькуша с мокрой от вина бородой. Тут же клевал носом Суслэнеску. Жена Кордиша Сильвия, высокая, еще довольно красивая женщина, не спеша двигалась за их стульями и потчевала гостей:

— Пейте, кушайте, угощайтесь.

Гэврилэ присел, отломил кусочек хлеба и окинул присутствующих долгим взглядом. Отец Иожа притворился, что не заметил его, — как-никак, Гэврилэ был главой баптистов, и поп считал необходимым, враждовать с ним, хотя в глубине души уважал старика и хотел бы вернуть его на путь истинный, да сам не силен был в вопросах веры.

— Принеси доску, Сильвия, — быстро крикнул Кордиш. — Тащи ее сюда. Пусть они посмотрят, как мы…

Сильвия подала Гэврилэ довольно длинную свежевыструганную доску, на которой было написано дегтем: «Здесь живет предатель». Все одобрительно загалдели, только Суслэнеску печально улыбнулся и покачал головой.

— Знаете, что это такое? — спросил Кордиш. — Не знаете? Эту доску мы сегодня же ночью прибьем к воротам Теодореску. Так приколотим, что не отдерешь. Кроме того, я поручил кое-кому выбить у него стекла. Пусть знает, с кем имеет дело…

— Хорошо, — сказал Гэврилэ и чуть заметно кивнул головой.

Не ожидавший одобрения, Кордиш сначала растерялся, потом быстро наполнил два стакана вином, шатаясь, подошел к Гэврилэ, поцеловал и протянул стакан.

— Выпей, дорогой. Прошу тебя, выпей…

— Спасибо, я не пью, — ответил Гэврилэ.

Кордиш нахмурился. Зная вздорный характер учителя, Гэврилэ подошел и, грустно улыбаясь, прикоснулся к его лбу губами.

— Теодореску нужно наказать, — прогнусавил отец Иожа. — Я прочту в церкви проповедь о предателе. Ты, Пику, да и вы, Гэврилэ, наверно, еще не знаете, что Митру Моц явился в примэрию, украл ключи у Софрона и самовольно занял место старосты. Его следует отдать под суд…

— Да, не мешало бы, — согласился Гэврилэ. — В тюрьму бы его за это.

Суслэнеску внимательно взглянул на Гэврилэ. Как сквозь туман, разглядывал он красивое, правильное лицо, голубовато-серые глаза и вдруг проникся симпатией к старику. Весь этот день Суслэнеску чувствовал себя необычно счастливым. Уважение и почет, с которыми относились к нему новые друзья, приятно щекотали его самолюбие. Говорил он мало и так путано, что сам не понимал, что говорит. Но не содержание, а отзвук, который находили его слова, имел для него значение. Сотни раз говорил он так с Высланом и коллегами по гимназии, но никогда еще не испытывал такое острое, волнующее чувство от того, что даже самые сокровенные мысли его находят отклик и понимание. И у кого? У этих простых людей, которые несколько десятков лет назад были бы его рабами. Он чувствовал их поддержку и по уважительному тону священника, который обращался к нему не иначе, как «господин профессор», «ваше превосходительство», и т. п. Эти люди приняли его в свою среду без всяких подозрений, руководствуясь при этом простым инстинктом и не выпытывая его мысли (как попытался сделать это Теодореску). Понадобился всего лишь один напряженный день, чтобы он впервые в жизни не побоялся понять свое предопределение, свою миссию и самозабвенно сблизиться с ними, тогда как прежде ему приходилось быть недоверчивым и напряженным со всеми, чувствовать себя недостаточно сильным, чтобы быть последовательным. Поэтому Суслэнеску не интересовала суть споров; он улавливал в них лишь наивную сущность их взглядов и полностью принимал их. Все сводилось теперь к борьбе против смешения ценностей, которые несла с собой эпоха.

Суслэнеску разбирал теперь смех при воспоминании о «марксистских теориях» и своем робком желании приспособиться к ним, желании, которое заставило его бежать в деревню, где он за один день обрел нечто диаметрально противоположное, — чистую национальную жизнеспособность, народ, перед которым был виноват он и подобные ему. Ему было хорошо среди этих людей, среди запахов сала, лука, кисловатого хмельного вина, плохого табака и пота. Их голоса доносились до него словно издалека, и его не интересовало, о чем они говорят. Поэтому Суслэнеску вздрогнул, услышав голос Кордиша.

— Вы напишете его, господин учитель?

— Что? — широко улыбнулся он.

— Письмо.

— Какое?

— Барону Паппу.

— Напишу… Что писать?

— А то самое, о чем мы говорим здесь, что у него хотят отобрать усадьбу. Он, — Кордиш ткнул пальцем в сторону Пику, — сегодня же ночью поедет к барону. Если коммунистам удастся отнять поместье, мы провалимся к черту на выборах, останемся у разбитого корыта.

— Но я не могу, — сказал, продолжая улыбаться, Суслэнеску. — Не могу писать без очков…