Жажда. Фокс Малдер похож на свинью

Серега запрыгивает ко мне в бэтээр, прикрываясь от пламени руками. Пули как дождь. Щелкают по броне.

— Костя! Костя! — кричит он. — Ты живой? Ты меня слышишь?

Я открываю рот. У Сереги в лице ужас. Он прямо ладонями гасит на мне огонь. Я хочу закрыть глаза, но век уже нет. Они сгорели.

— Сейчас мы тебя вытащим! Капитан уже за нашими побежал. А прапорщика Демидова убили. И плейер его осколком совсем разнесло. Господи, как же это? Ты же совсем обгорел! А я думал — ты мертвый! Костя, прости меня! Костя! Я думал — ты мертвый!

— Серега! — голос Генки. — Где ты, блин, там?! Тащи его оттуда скорее! Надо уходить! Мы долго здесь не продержимся! У меня скоро патронам — конец!

Снова шквал автоматной стрельбы. Потом гулко гранатомет.

— Пашка! Приготовился? Раз, два, три! Давай, Серега! Пошел!

Серега склоняется надо мной, и от боли я просыпаюсь.

Вот так я вспомнил. Во сне.

Поэтому теперь я боялся спать. Мне было страшно, когда она приходила со своим уколом.

«Ну, что ты? Чего ты волнуешься? Сейчас укольчик поставлю — и сразу уснешь. Измучился совсем. Ничего, еще две минуты — и не будет больно. Потерпи, сейчас все пройдет».

«Ну что? Животик болит? — сказал врач, склоняясь ко мне. — Ничего страшного. Аппендицит — это ерунда. Сейчас усыпим тебя, а когда проснешься — все уже будет в порядке. Видишь, вон там, в конце коридора, свет? Иди туда. Это операционная».

Они с отцом остались в той комнате, где меня раздели, а я пошел в темноту. Пол был холодный.

«Ты не стой там босиком! — крикнул мне в спину врач. — Забирайся на стол и лежи. Я сейчас приду».

На мне только длинная, почти до пола, рубаха. В правом боку разрез. Круглый, как яблоко, но намного больше. Как будто кто-то арбузом рубаху порвал. Не очень большим. Трогаю живот через эту дырку и продолжаю идти. Кругом темно, только впереди светится открытая дверь. Там никого. Я иду — один шаг, другой. Быстрее идти трудно. Больно там, где на рубахе разрез. И ноги мерзнут. Темнота.

А в комнате никого. Светло, но все равно холодно. Потому что осень, и мама без конца говорит, что от домоуправления тепла, видимо, не дождемся — хоть в суд на них подавай, идиоты несчастные, им только водку жрать и по телефону матом ругаться. Оденься, Костя, теплей. А то простынешь, и придется пропускать школу. Где твой свитер?

Где? Где? Под диваном — вот где. Один раз надел — во дворе пацаны стали дразнить «подсолнухом». Желтые птички, розовые цветы.

А теперь бы — нормально. Натянул бы его прямо на эту рубаху с дыркой и свернулся калачиком где-нибудь. Потому что больно. И немного тошнит. Но свернуться негде. Посреди комнаты только какая-то гладильная доска. У мамы почти такая же. Но без ремешков. И лампы у нее такой нет. Огромная — больше таза. А внутри еще четыре горят. Настоящий прожектор. Чтобы гладить, такая нам не нужна. Я всегда помогаю ей гладить.

«А ты чего на полу? — Из коридора доносится голос доктора. — Ну-ка вставай! Я же тебе сказал, забирайся на стол. Ты почему на пол улегся?»

«Там узко. Я упаду».

«Забирайся! Хватит болтать. Помогите ему. Он так никогда не встанет».

Я поворачиваю голову и вижу — ко мне идут ноги в женских туфлях. А врач где-то за спиной продолжает говорить. Мужской голос: «Надо же, решил лежачую забастовку здесь нам устроить. Поднимайте его на стол».

У нее руки тоже холодные, но мне уже почти все равно.

«А ну-ка приподнимись чуть-чуть».

«Мне больно».

«Я знаю. Сейчас в маску подышишь — и всё пройдет».

«В какую маску?»

«А вот поднимись — я тебе покажу».

Стол очень узкий. Она смотрит на меня темной половиной лица и пристегивает мои руки.

«Ну что, теперь будешь плакать? — Голос из-под повязки у нее стал другой. — Ты же у нас будущий солдат. Солдаты не плачут. Ты любишь кино про войну смотреть?.. Что? Говори громче. Чего ты шепчешь?»

Я повторяю: «Люблю».

«Ну вот. А солдатам, знаешь, как иногда бывает больно? И они не плачут. Они должны терпеть. Ты будешь терпеть, когда пойдешь на войну?»

Я киваю головой, но слезы вытереть не удается. Она пристегнула уже обе руки.

«Молодец. Сейчас я тебе вот тут кое-чем помажу — будет немного холодно, но ты потерпи. Ладно?»

Я снова киваю, и она мажет чем-то мокрым там, где на рубахе у меня дыра.

Мне не видно — чем она там намазала. Чувствую только, что липко. И стало еще холодней.

«Давайте наркоз», — говорит врач. На лице у него тоже повязка.

«Не бойся, малыш, — говорит она. — Маска плотно прилегает? Не верти головой».

Но я не вертел. Я хотел кивнуть, что прилегает плотно.

«Сейчас я включу тебе газ, а ты начинай считать от ста до одного. В обратную сторону. Понимаешь меня?.. Не верти головой».

И я начал считать. Но потом сбился, потому что старался держать глаза открытыми. Чтобы они не подумали, что я уснул. И не начали резать.

«Ты считаешь?.. Да перестань вертеть головой! Думай о чем-нибудь приятном».

Но я вдруг увидел эту, с длинными волосами. Как она бежит к воротам и забивает отцу гол. А потом глаза просто закрылись. Я хотел им что-то сказать, но не успел. Кажется, о том, что лучше буду считать сначала.