Жажда. Фокс Малдер похож на свинью

Он пил один стакан за другим, никогда после этого не выдыхая, смотрел на мои рисунки и не пьянел. Просто сидел напротив меня в своем кресле и говорил, чтобы я ничего такого себе не воображал.

А я и не собирался. Для меня это вообще было просто отмазкой. Уходишь из дома, а все думают, что ты пошел на учебу. Или не думают. Я не знаю. Потому что матери тогда на меня уже явно было плевать. Она приседала вокруг своего Эдуарда Михайловича. А я злился на отца за то, что он меня так подставил. Неужели нельзя было разок навалять этому дяде Эдику там, у себя в роте, чтобы он про маму забыл. Наверняка там были какие-нибудь нормальные другие курсанты.

Короче, я ничего особенного про свои рисунки не думал. Что в них такого? Рисунки, они и в Африке рисунки. Все равно в основном с пацанами во дворе тусовался.

Бегали за девчонками, на гитаре играли, портвейн пили иногда. Потом ходили смотреть, как военкомат сносят.

Стоишь на развалинах, куришь и думаешь: вот здесь я сидел голый на приписной комиссии, задница еще так смешно к этой кушетке прилипает. Типа — всё, зла больше нет. И на душе так прикольно. Как будто Кощея Бессмертного зафигачили. Но потом оказывается, что бесполезно. В соседнем квартале построили новый военкомат. На этот раз уже не деревянный. Как в сказке — мочишь Кощея, а он только круче становится. Не зафигачишь его до конца.

Так Генка на войне говорил. Я у него этому слову научился.

— Зафигачим их сейчас, пацаны. Чего так нахмурились? Очко заиграло?

Залазит в бэтээр и смеется. Стукает себя по каске рожком.

— Не ссыте. Все будет нормально. Дай-ка я вот сюда сяду. Давай, давай, очко подвинь.

И сел на мое место. Но мне было все равно. Никто ведь не знал, что граната прожжет броню как раз там, куда он меня подвинул.

* * *

А потом Александр Степанович вдруг стал сердиться.

— Ты невнимательный, — говорил он. — То, что ты умеешь рисовать, — еще ничего не значит. Художник должен уметь видеть. Посмотри в окно. Скажи, что ты там видишь?

— Я не художник, — говорил я.

Тогда он брал со стола ботинок, который я рисовал, и кидал его в меня.

— А я говорю тебе — подойди к окну!

И я подходил. Потому что мне неохота было сидеть на занятиях у нашего завуча. Лучше уворачиваться от ботинка, чем делать вид, что ты не замечаешь, как от человека во все стороны летит слюна. Вставил бы себе новые зубы. Или застрелился.

— Что ты там видишь?

— Ничего. Вижу деревья, птиц. Дети какие-то на качелях.

— Что они делают?

— Качаются, что еще?

— Какие они?

Я старался рассмотреть их получше.

— Нормальные. Дети как дети. Обычная малышня.

— Сам ты — обычная малышня. Сходи на кухню. Принеси мне еще одну.

Я шел к холодильнику, а он за это время успевал допить свой стакан.

— Вот молодец. Ставь ее сюда. Боже мой, почему я такой жирный? Подай мне ее. Не видишь — я не дотягиваюсь? Сядь рядом со мной. Рисовать больше не надо.

Я садился. Он открывал зубами бутылку водки, наливал себе новый стакан, смотрел на него, улыбался, медленно выпивал его и потом со вздохом откидывался в кресле.

— Ну надо же, как хочется пить! В горле все пересохло. Что ты там говорил насчет этих детей?

— Я сказал — обычная малышня.

Он усмехался и презрительно смотрел на меня.

— Не бывает обычной малышни, Константин. «Обычную малышню» придумали дураки. Ты понимаешь?

— Нет, — говорил я.

— Когда-нибудь поймешь. Сейчас просто слушай. Каждый день ты проходишь мимо этих детей и даже понятия не имеешь о том, какие они. Ты можешь сказать, например, как они привлекают к себе внимание, если хотят что-то сказать? Нет? Они руками поворачивают друг другу головы. Берут человека за лицо и поворачивают его к себе маленькими руками.

Он смотрел на свои толстые руки, вздыхал и показывал ими в воздухе, как дети поворачивают к себе чужое лицо.

— Или рисуют друг на друге цветными фломастерами. Отсюда не видно, что они рисуют, но видно, что им это нравится. Потому что им щекотно, и они показывают друг другу, что на них нарисовано. Ты когда-нибудь видел, как падает луч света в темную комнату из приоткрытой двери? В самом начале он узкий, а потом расширяется. Точно так же и человек. Сначала один, потом двое детей, потом четверо внуков. Понимаешь? Человек расширяется, как луч света. До бесконечности. Ты понимаешь?

Он смотрел на меня и ждал, пока я кивну головой.

— Молодец! А теперь скажи, что ты сам делал, когда был маленьким?

— Я не помню.

— А ты постарайся.

— То же, что и все.

— Играл, гулял, ходил на горшок?

— Ну да.

— Мало. Художник должен знать больше.

— Я не художник.

— Подай мне вон тот ботинок. А то мне тяжело вставать.

— Чуть что, блин, сразу — подай ботинок.

— А ты не кривляйся! Я с тобой разговариваю. Думай давай, думай.

— Ну я не помню уже… За девчонками в детском саду подсматривал, когда они писали.

— Уже лучше. Еще что?

— Маму ждал. Она позже всех за мной приходила.

— Неплохо.

— Сидел один в группе и смотрел в окно. А воспитательница говорила, что я ее со своей мамой достал.

— Какая она была?