Жажда. Книга сестер

Из всех слов, что я произнес на кресте, это – самое важное; больше того, только оно и важно. Взрослея, мы учимся не утолять голод сразу, едва он даст о себе знать. Но никто не учится оттягивать миг утоления жажды. Когда она возникает, о ней говорят как о чем‑то бесспорном и срочном. Отрываются от любых дел и ищут, что бы попить.

Я не осуждаю, пить – это упоительно. Мне только жаль, что никто не исследует бесконечность жажды, чистоту этого порыва, наше суровое благородство в ту минуту, когда мы испытываем ее.

Иоанн, 4:14: “Кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек”. Почему мой любимый ученик изрекает такую чушь? Любовь Бога – вода, что никогда не утоляет: чем больше пьешь, тем сильнее жаждешь. Вот наконец наслаждение, не умаляющее желания!

Попробуйте сами. Каким бы делом вы ни занимались, физическим или умственным, добавьте к нему настоящую жажду. Ваши искания станут острее, точнее, величественнее. Я не прошу вообще не пить, я предлагаю немного подождать. В жажде таится столько открытий!

Начиная с радости, когда пьешь, – ее никогда не славят, как должно. Насмехаются над словами Эпикура: “Стакан воды, и я умру от удовольствия”. Какое заблуждение!

Воистину говорю вам, хоть я и прибит гвоздями, от стакана воды я бы умер от удовольствия. Сомневаюсь, что я его получу. Горжусь уже тем, что желаю его, и счастлив при мысли, что не только я познаю это наслаждение.

Естественно, такой ситуации никто не ожидал. На Голгофе нет воды. А если б и была, никто не сумел бы добраться до моей головы и поднести чашу к губам.

Слышу, у подножия креста какой‑то солдат говорит командиру:

– У меня есть вода, смешанная с уксусом. Можно, я протяну ему намоченную губку?

Командир разрешает – наверное, не понимая, как важна моя просьба. При мысли, что я в последний раз испытаю подобное ощущение, меня бросает в дрожь. Я слушаю шорох губки, впитывающей жидкость: этот сладостный звук заставляет меня замирать от счастья. Солдат насаживает губку на острие копья и поднимает к моему рту.

Я вконец обессилел, но впиваюсь зубами в губку и высасываю ее сок. Я ликую. Как хорошо! Какое чудо – этот привкус уксуса! Я сосу несравненную жидкость, губка обильна ею, я пью, я целиком отдаюсь усладе. Не оставляю в губке ни капли.

– У меня еще осталось, – говорит солдат. – Можно я дам ему губку еще раз?

Командир запрещает:

– Хватит.

Хватит. Какой ужасный глагол! Воистину говорю вам: никогда не хватит.

У командира не больше причин запрещать, чем разрешать. Командовать – непонятное занятие. Я считаю себя счастливым, я смог попить в последний раз, пусть моя жажда нисколько не утолена. У меня получилось.

Собирается гроза. Люди хотят, чтобы я умер. Эта бесконечная агония начинает надоедать. Мне бы тоже хотелось умереть побыстрее. Не в моей власти ускорить кончину.

Небо рвется пополам – молния, гром, ливень. Недовольная толпа рассеивается, хорошо еще, что зрелище дармовое, он даже не умер, вообще ничего не произошло.

У меня нет сил вытянуть язык и ловить на него дождь, но он смачивает мои губы, и я испытываю несказанную радость, вдыхая еще раз лучший в мире запах, который однажды назовут красивым именем “петрикор”.

Магдалина по‑прежнему здесь, передо мной, смерть будет идеальной, идет дождь, а глаза мои погружены в глаза любимой женщины.

Великий миг настал. Мука моя отступает, сердце разжимается, как челюсть, и в него входит бремя любви, превосходящей все, это за гранью удовольствия, все отверзается в вечность, чувству избавления нет предела, цветок смерти бесконечно раскрывает свои лепестки.

Сюжет начинается. Я не говорю: “Отец, для чего ты меня оставил?” Так я думал гораздо раньше, сейчас я так не думаю, я вообще не думаю, у меня есть дело получше. Моим последним словом станет: “Жажду”.

Мне дано вступить в мир иной, ничего не покинув. Уход без разлуки. Меня не оторвали от Магдалины. Я уношу ее любовь туда, где все начинается.

Моя вездесущность наконец обретает значение: я пребываю и в собственном теле, и вне его. Я слишком к нему привязан, чтобы в нем не осталось частицы моего присутствия: чрезмерная боль, какую я испытывал в последние часы, была не лучшим способом в нем жить. Я не чувствую себя отдельным от него, наоборот, мне кажется, что я вновь обретаю какие‑то его силы, например, доступ к оболочке.

Солдат, давший мне пить, констатирует мою смерть. Человек этот не лишен проницательности: разница не так уж велика. Он оповещает командира, тот глядит на меня с сомнением. Эта сценка забавляет меня: а если я не совсем умер, что это меняет? Небось этот центурион верит в мое волшебство, опасается обмана! Откровенно говоря, если б я захотел воскреснуть, у меня бы не получилось по одной простой причине: я обессилел. Умирать – дело утомительное.

Командир велит солдату пронзить мне копьем сердце. Приказ потрясает несчастного, он уже успел ко мне привязаться: ему неприятно использовать копье, с которого он поил меня из губки, чтобы нанести мне рану.